Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Казалось, популярность Альбертины не приносит ей никакой практической пользы, но благодаря этой популярности подруга Андре сознавала свою исключительную привлекательность и не испытывала ни малейшей потребности подставлять себя под удар (такие же черты, и по сходным причинам, можно усмотреть на другом полюсе общества, у дам самого высшего света), а потому никак не выпячивала своих успехов, а скорее их скрывала. Она никогда ни о ком не говорила: «Он хочет меня видеть», обо всех говорила очень доброжелательно и так, словно это она добивалась их расположения, а не они искали ее общества. Если заходила речь о молодом человеке, который за несколько минут до того с глазу на глаз осыпал ее смертельными упреками за то, что она отказала ему в свидании, она и не думала этим хвастать на людях или на него обижаться, а расхваливала его: «Такой милый юноша!» Ей даже неприятно было, что она так всем нравится, потому что из-за этого ей приходилось огорчать людей, а она любила всех радовать. Она настолько любила всех радовать, что даже стала прибегать к особой разновидности лжи в общении с некоторыми преуспевающими людьми. К этой разновидности лжи в ее зачаточном виде прибегает масса народу: состоит она в том, что стараешься одним поступком угодить нескольким людям сразу. Например, когда тетка Альбертины желала, чтобы племянница сопровождала ее на скучный прием, девушка могла бы, согласившись, обрести моральное вознаграждение в том, что угодила тетке, и на этом успокоиться. Но ей больше нравилось в ответ на любезное приветствие хозяев сказать им, что она так давно мечтала с ними повидаться и вот дождалась этого случая и упросила тетку взять ее с собой. И этого тоже было недостаточно: на этом самом приеме оказывалась подруга Альбертины, которая недавно перенесла большое горе. Альбертина говорила ей: «Я не хотела бросать тебя одну и подумала, что тебе будет легче, если я побуду рядом с тобой. Если хочешь, уйдем с приема, поедем куда-нибудь в другое место, я согласна на всё, что угодно, лишь бы ты грустила хоть немного поменьше» (и в сущности, так оно и было). Случалось, правда, что вымышленная цель уничтожала реальную. Например, однажды Альбертина отправилась навестить одну даму, чтобы попросить у нее одолжения для какой-то своей подруги. Но приехав к этой доброй и дружелюбной даме, девушка невольно пошла на поводу у инстинкта, заставляющего извлекать из одного поступка несколько выгод, и решила, что ее визит будет приятнее хозяйке, если она сделает вид, будто явилась исключительно ради удовольствия ее повидать. Дама была бесконечно тронута тем, что Альбертина из чистого расположения проделала такой долгий путь. Видя, как взволнована дама, Альбертина прониклась к ней еще большей любовью. Но вот что случилось: девушка так остро переживала радость дружбы, ради которой якобы приехала, что теперь уже она опасалась внушить даме сомнение в своих чувствах, на самом деле искренних, если попросить ее об одолжении подруге. Дама решит, что Альбертина только за этим и явилась, не питая никакого бескорыстного удовольствия от этого визита, хотя на самом деле всё было наоборот. Так Альбертина и уехала, ни о чем не попросив: она поступила подобно мужчине, который изо всех сил старается угодить даме в надежде добиться ее благосклонности, но так и не объясняется ей в любви, чтобы его усилия выглядели как бескорыстное восхищение. Иной раз выходило так, что истинная цель даже не была принесена в жертву побочной, изобретенной на ходу, а просто настолько противоречила выдуманной, что если бы дама, которую Альбертина тронула, поведав ей первую цель, узнала о второй, вместо радости она бы тут же испытала глубочайшее огорчение. В дальнейшем, но много позже, такого рода противоречия станут понятнее. На основе одного примера, заимствованного из целого ряда совершенно разных фактов, скажем, что подобные противоречия сплошь и рядом проявляются в самых различных жизненных ситуациях. Один муж поселил свою любовницу в городе, где стоял его гарнизон. Жена осталась в Париже, она догадывается о происходящем и в отчаянии пишет мужу ревнивые письма. И вот любовнице понадобилось на день съездить в Париж. Муж не мог устоять перед ее просьбами поехать с ней вместе и берет увольнительную на двадцать четыре часа. Но человек он добрый, страдает оттого, что мучает жену, заезжает домой и, уронив несколько искренних слезинок, говорит ей, что потерял голову от ее писем и ухитрился ускользнуть из гарнизона, чтобы утешить ее и обнять. Кроме всего прочего, он ухитрился одной поездкой доказать свою любовь и жене, и любовнице. Но если бы жена узнала, по какой причине он приехал в Париж, ее радость, очевидно, превратилась бы в горе — разве что радость видеть изменника оказалась бы сильнее, чем страдание от его лжи. Среди мужчин, наиболее последовательно, на мой взгляд, придерживавшихся системы нескольких целей, назову г-на де Норпуа. Иной раз он соглашался служить посредником, если двое друзей оказывались в ссоре, и слыл поэтому необыкновенно услужливым человеком. Но ему мало было, чтобы тот из них, кто обратился к нему за помощью, был благодарен ему за услугу: второму другу он представлял дело таким образом, словно он действует не по просьбе первого, а в интересах второго, причем ему легко было убедить в этом собеседника, заранее убежденного, что видит перед собой самого любезного человека на свете. Вот так, играя на двух досках, выступая поочередно в двух ролях, он никогда не рисковал своим влиянием: услуги друзьям не подрывали кредита его доверия, а лишь приносили дополнительный доход. С другой стороны, каждую услугу он словно оказывал дважды, и это укрепляло его репутацию предупредительного друга, причем не только предупредительного, но и мудрого, умеющего добиться успеха, прибегнуть к самым верным средствам, что подтверждала благодарность обоих заинтересованных лиц. Эта двуличная услужливость, от которой он подчас отступал, поскольку всем нам свойственна непоследовательность, составляла важную часть характера г-на де Норпуа. И в министерстве он часто пользовался услугами моего отца, наивно полагавшего, что маркиз, наоборот, радеет о его пользе.

Альбертина нравилась людям больше, чем хотела, трезвонить о своих успехах ей было ни к чему, поэтому она помалкивала о том, что произошло между нами у нее в номере; дурнушке, наоборот, захотелось бы, чтобы об этом узнали все на свете. Впрочем, я не мог понять ее поведения во время той сцены. Я беспрестанно рассматривал со всех сторон гипотезу о ее безусловной добродетели, поначалу именно эта гипотеза объясняла мне, почему Альбертина так яростно мне отказала, когда я хотел ее поцеловать и овладеть ею; впрочем, я не нуждался в этой гипотезе, чтобы верить в доброту и врожденную порядочность моей подруги. Она, эта гипотеза, так разительно отличалась от мнения, которое сложилось у меня об Альбертине в первый день, когда я ее увидел. Но ведь до и после того грубого жеста, которым она, обороняясь, дернула за сонетку, было столько разных поступков, столько ласковых слов, обращенных ко мне, столько лести, заигрываний, подчас беспокойных, тревожных, пропитанных ревностью к Андре — ведь я же отличал не ее, а Андре. Зачем же она звала меня провести вечер у ее постели? Зачем всё время говорила на языке нежности? Откуда это желание видеть друга, бояться, что ваша подруга ему приглянулась, стараться ему угодить, так романтично заверять его, что никто не узнает о вечере, проведенном вдвоем с вами, если вы отказываете ему в таком простом удовольствии и если для вас это вовсе не удовольствие? Все-таки не мог я поверить, что Альбертина настолько добродетельна, и даже задумывался, не примешалось ли к ее ярости немного кокетства — например, ей могло показаться, что от нее плохо пахнет, и она опасалась, что мне разонравится, — или, скажем, трусости, если она, такая неискушенная в любовных делах, вообразила, что моя болезненная нервность заразна и передается через поцелуи.