Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

К нам подошел Октав, не преминувший сообщить Андре, сколько очков заработал накануне во время игры в гольф, а за ним и Альбертина, на ходу забавлявшаяся своим «диаболо», как монашка четками. Благодаря этой игрушке она часами оставалась одна и не скучала. Как только она к нам подошла, мне бросился в глаза задорный кончик ее носа, который я упустил из виду, думая о ней последние дни; вертикальность лба под черными волосами уже не в первый раз входила в противоречие с моим расплывчатым представлением о нем: он прямо-таки бросался мне в глаза своей белизной; Альбертина восставала передо мной из праха воспоминаний. Гольф приучает к одиноким радостям. Радость от «диаболо» тоже безусловно относится к разряду одиноких. Однако Альбертина даже после того, как к нам присоединилась, не перестала в него играть, болтая с нами: так дама, принимая подруг, явившихся с визитом, не выпускает из рук рукоделия. «Говорят, что госпожа де Вильпаризи, — сказала она Октаву, — подала вашему отцу жалобу (и я расслышал в этом слове одну из нот, свойственных Альбертине; всякий раз, когда я убеждался что забыл их, я тут же вспоминал, что уже раньше угадывал за ними такую решительную и французскую рожицу Альбертины. Будь я слепым, и то бы распознал по этим ноткам ее бойкую, немного провинциальную натуру не хуже, чем по кончику носа. Те и другой друг друга стоили, были взаимозаменяемы; голос у нее был словно тот голос из будущего, который будет, как предсказывают, осуществлять фото-телефонную связь: в звуке явственно вырисовывался зрительный образ). И ведь она написала не только вашему отцу, но еще и мэру Бальбека, чтобы на молу больше не играли в „диаболо“, потому что ей попали мячиком в лицо». — «Да, слышал я про эту жалобу. Просто смешно. Здесь и так не слишком много развлечений». Андре не вмешивалась в разговор, она не знала г-жи де Вильпаризи, как, впрочем, и Октав, и Альбертина. Тем не менее она заметила: «Не знаю, почему эта дама устроила скандал, старой госпоже де Камбремер тоже попали мячиком в лицо, но она же не пожаловалась». — «Я объясню вам разницу, — важно сказал Октав, чиркая спичкой, — дело в том, что, по-моему, госпожа де Камбремер светская дама, а госпожа де Вильпаризи выскочка. Вы идете после обеда на гольф?» — и он ушел, а вслед за ним и Андре. Я остался наедине с Альбертиной. «Вы заметили? — сказала она, — я теперь причесываю волосы, как вам нравится, посмотрите на эту прядь. Все насмехаются и никто не знает, для кого я это делаю. Тетя тоже поднимет меня на смех. Но я ей тоже не скажу, в чем дело». Я видел сбоку щеки Альбертины, часто они казались бледными, но сейчас их заливал нежный румянец, они были словно освещены изнутри и блистали, — так бывает порой ярким зимним утром, когда камни, на которые падает солнечный луч, похожи на розовый гранит, и лучатся радостью, и манят на прогулку. И глядя на щеки Альбертины, я испытывал такую же радость, рождавшую во мне, правда, совсем другое желание: мне хотелось поцеловать эти щеки. Я спросил, правду ли мне сказали о ее планах. «Да, — отвечала она, — я сегодня ночую в вашей гостинице и даже не спущусь к ужину, потому что у меня небольшая простуда. Вы можете прийти посидеть у моей постели, пока я буду ужинать, а потом мы поиграем во что захотите. Я бы рада была, чтобы завтра утром вы меня проводили на вокзал, но боюсь, это покажется странным, не Андре, конечно, она-то умная, а другим, кто там будет. Пойдут разговоры, их перескажут моей тете… но вечер мы можем провести вместе. Тетя не узнает. Пойду попрощаюсь с Андре. До скорого свидания. Приходите пораньше, чтобы у нас было побольше времени», — добавила она, улыбаясь. Эти слова унесли меня во времена еще более далекие, чем любовь к Жильберте, — в те времена, когда я представлял себе любовь как нечто внешнее и осуществимое. Но Жильберта, виденная мною на Елисейских Полях, была не та Жильберта, которую я открывал в себе, как только оставался один, а тут вдруг в реальной Альбертине, с которой я встречался каждый день, которая, по моему мнению, была полна буржуазных предрассудков и всё рассказывала тетке, воплотилась воображаемая Альбертина, та, о которой я думал, когда еще не знал, что она украдкой смотрит на меня на молу, та, которая словно бы нехотя уходила домой, глядя, как я удаляюсь от нее.

Я пошел обедать с бабушкой; я чувствовал, что у меня есть секрет, которого она не знает. И с Альбертиной то же самое, завтра ее подруги окружат ее и не будут знать, что между нами произошло что-то новое, и когда г-жа Бонтан поцелует свою племянницу в лоб, она не будет знать, что между ними оказался я, прячусь в этой новой прическе, сооруженной с тайной для всех целью понравиться мне, а я ведь раньше так завидовал г-же Бонтан: у нее общая родня с Альбертиной, она носит траур по тем же поводам, наносит визиты тем же родственникам; и вот — теперь я для Альбертины даже главнее ее тетки. Рядом с теткой она будет думать обо мне. Я не очень-то понимал, что произойдет вечером. Как бы то ни было, Гранд-отель и вечер уже не представлялись мне пустыми: в них таилось мое счастье. Я вызвал лифт, чтобы подняться в выходивший на долину номер, который сняла Альбертина. Я наслаждался самыми обычными движениями, например садясь на банкетку в лифте, потому что они тут же отзывались у меня в сердце; тросы, по которым поднимался лифт, короткая лестница, по которой мне предстояло подняться, — всё это были только материализовавшиеся пружины и этапы моего счастья. Мне оставалось только два-три шага по коридору, и я окажусь в комнате, где заточена драгоценная субстанция розового тела, — и даже если в этой комнате будут твориться всякие чудесные дела, она сохранит этот свой неизменный облик, эту свою, с точки зрения непросвещенного посетителя, похожесть на все другие комнаты, в которых вещи остаются стойкими и неболтливыми свидетелями, добросовестными наперсниками, надежными хранителями радости. Всего несколько шагов до комнаты Альбертины, несколько шагов, которые никто уже не в силах был остановить, — я прошел их блаженно, осторожно, словно окунувшись в новую для меня стихию, словно вместе со мной медленно двигалось вперед счастье, и в то же время с неведомым доныне ощущением всемогущества, как будто я наконец вхожу в права наследства, принадлежавшего мне от начала времен. Потом я вдруг подумал, что напрасно сомневался: она же мне сказала прийти, когда она ляжет. Всё было ясно, я от радости на бегу отбил чечетку, чуть не сбил с ног Франсуазу, подвернувшуюся мне по пути, — со сверкающими глазами я несся к номеру моей подруги. Альбертину я нашел в постели. Ее белая сорочка не закрывала шеи, это меняло пропорции лица, а само лицо еще больше разрумянилось, не то от лежания в постели, не то от насморка, не то от ужина; я вспомнил, какие краски играли на нем несколько часов назад, на молу: теперь я наконец узнаю, какие они на вкус; по ее щекам сверху донизу разметалась одна из ее длинных черных вьющихся кос, которую она в угоду мне полностью распустила. Она смотрела на меня и улыбалась. Рядом с ней виднелась в окне освещенная луной долина. При виде обнаженной шеи Альбертины, ее чересчур розовых щек я словно захмелел: мне вдруг открылась реальность не только мира природы, но и потока чувств, которых я не мог сдержать — так что нарушилось равновесие: необъятная, несокрушимая жизнь, бурлившая во мне, оказалась намного сильнее убогой жизни вселенной. В окне я видел море по ту сторону долины, выпяченные груди первых скал Менвиля, небо с луной, еще не поднявшейся в зенит, — и всё это казалось легче перышка моим зрачкам: я чувствовал, как они круглятся, расширяются между веками, напрягаются, готовые своей впечатлительной поверхностью вобрать любую тяжесть, хоть все горы на свете. Моим зрачкам было мало даже целой небесной сферы. И вся жизнь природы представлялась мне какой-то скудной; вздохи моря казались неглубокими по сравнению с мощным дыханием, вздымавшим мою грудь. Если бы в этот миг меня настигала смерть, мне бы это было все равно, вернее, я бы решил, что этого не может быть, потому что жизнь была не снаружи, а внутри меня; я бы усмехнулся от жалости к тому философу, который бы предположил, что когда-нибудь, пусть очень не скоро, мне предстоит умереть, что вечные силы природы меня переживут — силы той самой природы, под чьей божественной пятой я был лишь горсткой праха, — что после меня по-прежнему будут в мире эти округлые выпуклые скалы, это море, этот лунный свет, это небо! Как это может быть, как может мир пережить меня — ведь я не затерян в нем, это он заключен во мне, заключен, хотя далеко не переполняет меня целиком: во мне еще столько свободного места, где сложить другие сокровища, что я презрительно швыряю в угол небо, море и скалы. «Перестаньте, или я позвоню!» — воскликнула Альбертина, видя, что я вот-вот наброшусь на нее с поцелуями. Но я себе говорил, что не зря же девушка тайком приглашает к себе молодого человека, заботится, чтобы тетка ничего не узнала; и вообще, кто умеет воспользоваться случаем, тому сопутствует успех; в моем восторженном состоянии круглое лицо Альбертины, освещенное внутренним огнем, словно светом от ночничка, виделось мне таким объемным, что казалось — передразнивая вращение пылающего шара, оно кружится, как фигуры Микеланджело, подхваченные неподвижным и головокружительным водоворотом [299] … фигуры Микеланджело, подхваченные неподвижным и головокружительным водоворотом . — Считается, что это аллюзия на росписи Микеланджело на сводах Сикстинской капеллы. . Сейчас я узнаю запах и вкус этого неведомого розового плода. И тут я услышал торопливый, долгий, пронзительный звук: Альбертина изо всех сил звонила в звонок.