Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Мне предстояло столкнуться с одним из тех тягостных стечений обстоятельств, которые обычно настигают нас по нескольку раз в жизни и с которыми всякий раз, то есть в разном возрасте, мы справляемся по-разному, хотя не изменились ни наш характер, ни наша натура, которая, в сущности, сама творит и нашу любовь, и чуть ли не женщин, которых мы любим, и даже их недостатки. В такие моменты наша жизнь распадается надвое и как будто распределяется между двумя чашами весов, на которых умещается вся целиком. На одной чаше — наше желание не разонравиться любимому существу, которого мы не понимаем, не показаться ему слишком обездоленным, причем хитрость подсказывает нам по возможности это желание скрывать, чтобы любимое существо не почувствовало, насколько оно нам необходимо, и это его от нас не оттолкнуло; с другой стороны лежит страдание — но не то страдание, которое сгустилось в каком-то одном месте или захватило какую-то одну сторону нашей жизни, а то, которое невозможно утолить, если не вернуть себе ее любовь, но ведь это невозможно, если мы не откажемся угождать этой женщине и внушать ей, что без нее жить не можем. Из той чаши, на которой лежит гордость, улетучивается немного нашей воли, с годами слегка одряхлевшей, а тем временем в чашу с печалью добавляется нажитая с годами телесная немощь, которой мы позволили взять над нами верх, и вместо мужества, которое победило бы в двадцать лет, в пятьдесят нас пригнетает к земле содержимое другой чаши, отяжелевшее и оставшееся без противовеса. Тем более что положение повторяется всякий раз немного по-другому, и есть надежда, что к середине или к концу жизни мы изведаем печальное удовольствие добавить в нашу любовь сколько-то привычки, а отрочеству, занятому другими задачами и не столь свободному, это не дано.

Я написал Жильберте письмо, в котором выплеснул свою ярость, но все-таки бросил ей спасательный круг в виде нескольких якобы случайных слов, за которые моя подруга могла уцепиться, если бы ей хотелось примирения; через секунду ветер переменился, и теперь уже я сочинял для нее фразы, проникнутые нежностью, усеянные горестными сочетаниями слов («никогда больше»), такими трогательными с точки зрения автора, такими надоедливыми с точки зрения читательницы — не важно, считает ли она их враньем и переводит «никогда больше» как «нынче же вечером, если я вам еще нужен» или верит, что они правдивы и сообщают ей об одном из тех окончательных разрывов, которые нам так непоправимо безразличны в жизни, если речь идет о людях, которых мы не любим. Но пока мы любим, мы неспособны вести себя как достойные предшественники тех, кем станем, когда перестанем любить; поэтому разве мы можем как следует представить себе, что думает и чувствует женщина, про которую мы, конечно, знаем, что она к нам равнодушна — но в мечтах, пытаясь убаюкать себя прекрасным сном, утешить себя в огромном горе, мы по-прежнему говорим ей те же слова, как если бы она нас любила. Перед мыслями и поступками любимой женщины мы так же теряемся, как, должно быть, терялись перед явлениями природы первые физики (до того, как наука утвердилась и пролила немного света на неведомое). Или хуже того — как человек, которому непонятна зависимость между причинами и следствиями, который неспособен установить связь между двумя явлениями и для кого мир являет собой зрелище зыбкое, как сон. Я, конечно, пытался вырваться из этого хаоса, обнаружить причины. Я даже пытался быть «объективным», пытался осознать несоответствие между тем, насколько важна для меня Жильберта и насколько для нее важны вообще все люди, не только я: ведь если отмахиваться от этого несоответствия, то рискуешь принять простую любезность подруги за страстное признание, а свой нелепый и унизительный порыв — за естественное и бескорыстное влечение. Но я боялся и впасть в другую крайность и, чуть Жильберта опоздает на встречу или придет в дурное настроение, сразу обвинять ее в коварстве. Между этими двумя точками зрения, одинаково искажающими действительность, я пытался найти такую, чтобы видеть вещи в их истинном виде; для этого я погружался в расчеты, которые немного отвлекали от страдания; и, не то повинуясь результатам моих вычислений, не то истолковывая их так, как мне хотелось, я решил, что на другой день пойду к Сваннам, и мне сразу стало хорошо — примерно так, как человеку, который долго мучился, не желая куда-то ехать, а потом все-таки отправился на вокзал, но сразу вернулся и разобрал чемодан. Пока испытываешь колебания, если вовремя не остановиться и не запретить себе что бы то ни было решать, сама мысль о поступке, который ты задумал, подобно живому семечку, выбрасывает ростки эмоций, которые развились бы из поступка, уже совершенного; и вот я сказал себе, что чуть не совершил огромную глупость, когда затеял больше не видеться с Жильбертой, и причинил себе такую же боль, как если бы я был обязан выполнить это решение; и ведь все равно я в конце концов к ней вернусь, так не лучше ли избавить себя от всех этих поползновений и от мучительного смирения с положением дел. Но это возобновление дружбы продлилось не дольше, чем время, за которое я дошел до Сваннов, — и не потому, что их дворецкий, который ко мне прекрасно относился, сказал, что Жильберты нет дома (и я в самом деле в тот же вечер узнал, что это так и есть, от людей, которые ее встретили), а из-за тона, которым он мне сказал: «Месье, мадемуазель Жильберты нет дома, и уверяю вас, что это чистая правда. Если месье угодно, я могу позвать горничную, она подтвердит мои слова. Вы же знаете, месье, я всё, что хотите, сделаю, чтобы вам угодить, и если бы мадемуазель была дома, я бы тут же вас к ней проводил». Слова, которые вырываются непроизвольно, важнее всего: они предъявляют нам рентгеновский снимок действительности, о которой мы и не подозревали и которую утаила бы от нас подготовленная речь; то, что сказал дворецкий, доказывало, что я надоел Жильберте и это чувствуют все окружающие; и не успел он договорить, как во мне вспыхнула ненависть, которую я предпочел направить не на Жильберту, а на дворецкого; вся ярость, которой я мог бы воспылать к моей подруге, обрушилась на него, а любовь моя уцелела; между тем благодаря словам дворецкого я всё же понял, что некоторое время мне лучше не пытаться увидеть Жильберту. Она, конечно, напишет мне, попросит прощения. Но я все равно не побегу к ней сразу же — пускай видит, что я могу обойтись и без нее. Впрочем, как только я получу письмо, мне легче станет видеться с ней не так часто, ведь я буду уверен, что смогу встретиться с ней, как только захочу. Чтобы меньше страдать от добровольной разлуки, нужно было избавиться от чудовищной неопределенности, сжимавшей мне сердце; я должен был знать, не поссорились ли мы навсегда, не уехала ли она, не стала ли жертвой похищения, не выходит ли замуж. Следующие дни напоминали ту новогоднюю неделю, которую я должен был провести без Жильберты когда-то. Но тогда я знал, что неделя пройдет и моя подруга вернется на Елисейские Поля, я буду с ней видеться, как раньше; а кроме того, я точно знал, что, пока не минула неделя новогодних каникул, идти на Елисейские Поля не имеет смысла. В ту давно минувшую печальную неделю я спокойно переносил мое горе, потому что к нему не примешивались ни страх, ни надежда. А теперь наоборот, от надежды я страдал чуть не так же нестерпимо, как от страха. Не получив письма от Жильберты в тот же вечер, я отнес это на счет ее небрежности, занятости, я не сомневался, что найду его среди утренней почты. Я ждал его каждый день с сердечным трепетом, который сменялся полным упадком сил, когда я получал письма от кого угодно, кроме нее, или не получал вообще ничего, что было даже лучше, потому что, когда другие люди свидетельствовали мне свою дружбу, ее равнодушие терзало меня еще больнее. И я опять начинал надеяться, что письмо придет завтра. Даже в часы, когда почты не доставляют, я не смел уйти из дому: вдруг ее письмо все-таки доставят в неурочное время. А потом наступал момент, когда уже не мог появиться ни почтальон, ни лакей от Сваннов, и нужно было отложить надежду на завтра: поскольку я верил, что мое страдание когда-нибудь кончится, я словно был вынужден всё время его оживлять и продлевать. Горе было, наверно, то же, что и раньше, но когда-то чувство горя просто возникало и длилось какое-то время — а теперь оно вспыхивало и разгоралось по нескольку раз на дню, начинаясь всегда с того же самого места, и происходило это так часто, что в конце концов страдание физически пропитало всё мое существо, и не успевала боль от ожидания уняться, как появлялись новые причины ждать, и не оставалось уже за целый день ни единой минуты, когда бы я не испытывал этой тревоги, которую и один-то час трудно вытерпеть. Словом, страдание мое было бесконечно более жестоким, чем во времена того давнего первого января, потому что теперь, вместо того чтобы безусловно сдаться на милость этого страдания, я надеялся, что оно с минуты на минуту прекратится. В конце концов я все-таки сдался и понял, что это безвозвратно, что я отказался от Жильберты навсегда, отказался во имя самой моей любви, а еще потому, что не хотел, чтобы, вспоминая обо мне, она меня презирала. С того дня, чтобы ей и в голову не пришло, что я терзаюсь любовной досадой, я даже нередко соглашался с ней встретиться, когда она назначала мне свидания, а потом, в последний момент, писал, что мне очень жаль, но я никак не смогу прийти, — то есть писал то, что пишут человеку, которого не хотят видеть. Мне казалось, что эти сожаления, которые мы обычно приберегаем для тех, к кому равнодушны, скорее убедят Жильберту в моем равнодушии, чем тот притворно-равнодушный тон, который мы пускаем в ход только с теми, кого любим. Мне казалось: когда я не на словах, а на деле бесконечно много раз докажу ей, что мне неохота ее видеть, может быть, ей захочется увидеть меня. Увы, это ни к чему не вело: избегая ее в надежде, что ей самой захочется со мной встречаться, я терял ее навсегда: ведь когда в ней проснется такое желание, я ни в коем случае не должен буду ему сразу уступить, если не хочу, чтобы оно тут же прошло; да и самые мучительные часы я уже пережил, и в те минуты, когда она мне была необходима, мне хотелось как-то предупредить ее, что скоро боль моя настолько уляжется, что при встрече она сможет исцелить только самые остатки этой боли, и мне уже, в сущности, незачем будет капитулировать, мириться, встречаться с ней. В конце концов, когда я наконец смогу без опаски признаться Жильберте, как меня к ней тянет, благо ее-то уже будет не на шутку тянуть ко мне, я пойму, что привязанность моя не выдержала столь долгой разлуки: Жильберта станет мне безразлична. Я знал это, но сказать ей не мог; она бы подумала только одно: я уверяю ее, что перестану ее любить, если слишком долго не буду с ней видеться, с одной-единственной целью — чтобы она поскорей пригласила меня к себе. Между тем было кое-что, облегчавшее мне разлуку, на которую я себя осудил: я ведь жаждал внушить Жильберте, что, несмотря на мои уверения в обратном, не вижусь с ней по собственной воле, а вовсе не из-за помех, недомоганий и прочего, а потому всякий раз, зная заранее, что ее не будет дома, что она куда-нибудь собралась с подругой и не вернется к обеду, я шел в гости к г-же Сванн; я словно вернулся в те времена, когда мне с таким трудом удавалось видеться с ее дочкой: тогда, если Жильберта не приходила на Елисейские Поля, я шел гулять в аллею Акаций. У г-жи Сванн я слышал о Жильберте и был уверен, что она обо мне тоже услышит и поймет, что не очень-то мне нужна. И, как все страдальцы, я считал, что мое прискорбное положение могло быть и хуже. Ведь я вхож в дом к Жильберте, и пускай я сам решил не пользоваться этим преимуществом, но, если мне станет слишком больно, я ведь могу и передумать. Просто сейчас я всё время страдал. Да и это, пожалуй, было преувеличеним. Сколько раз ежечасно (но теперь уже без тоскливого ожидания, как в первые недели после нашей ссоры, до того как опять стал ходить к Сваннам) декламировал я сам себе письмо, которое Жильберта мне когда-нибудь напишет, а может быть, сама и принесет! Постоянное созерцание этого воображаемого счастья помогало мне вынести гибель счастья реального. С женщинами, которые нас не любят, как с покойниками: знаешь, что надежды больше нет, а все равно чего-то ждешь. Живешь начеку, всё время настороже; матери, чьи сыновья ушли в море, пустились в опасное плаванье, каждую минуту воображают, что вот сейчас сын войдет, чудом спасшийся, живой и здоровый, пускай им давным-давно точно известно, что он погиб. Дальнейшее зависит от власти воспоминаний и от выносливости организма: ожидание или поможет матери прожить годы, зная, что сына больше нет, — или сведет ее в могилу. С другой стороны, в горе меня немного утешала мысль, что оно на пользу моей любви. Каждый раз, когда я приходил к г-же Сванн, не видя Жильберты, мне бывало тяжело, но я чувствовал, что вырастаю в глазах Жильберты.