Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Может быть, всегда точно узнавая перед визитами к г-же Сванн, что ее дочери не будет дома, я делал это не только потому, что решил оставаться с ней в ссоре, но и потому, что надеялся на примирение; эта надежда, скрывая от меня самое страшное, примешивалась к моей решимости не уступать (впрочем, в душе человеческой очень мало безусловной, постоянной решимости: изменчивость — один из главных законов, по которым она живет, закон, подкрепляемый внезапными наплывами воспоминаний). Я сам знал, как призрачна моя надежда. Я был как бедняк, который роняет меньше слез на свой черствый хлеб, если уверяет себя, что неведомый благодетель вот-вот оставит ему всё свое состояние. Чтобы смириться с действительностью, все мы вынуждены пестовать в себе маленькие сумасбродства. И моя надежда не развеивалась (а разлука давалась легче), если я не встречался с Жильбертой. Если бы я столкнулся с ней лицом к лицу в гостиной ее матери, мы бы, может быть, наговорили друг другу непоправимых слов, которые сделали бы нашу ссору необратимой, убили во мне надежду, а вместе с тем, разбудив тревогу, оживили бы мою любовь и поколебали смирение.

Очень давно, задолго до моей ссоры с Жильбертой, г-жа Сванн сказала мне: «Я рада, что вы ходите к Жильберте, но мне бы хотелось, чтобы иногда вы приходили и ко мне — не на мои Шуфлери [124] « Шуфлери » — персонаж оперетты Оффенбаха «Господин Шуфлери будет дома 24 января». Тема этой оперетты — неудавшийся светский прием. , где вам будет скучно, потому что там слишком много народу, а в другие дни — вы меня всегда застанете, если придете попозже». Получалось, что, навещая ее, я просто выполняю ее давнее пожелание. И очень поздно, когда было уже темно, чуть не в тот час, когда родители садились ужинать, я отправлялся с визитом к г-же Сванн, зная, что не увижу Жильберты, но буду думать только о ней. Их квартал считался весьма отдаленным в тогдашнем Париже, где даже в центре еще не было электрического освещения на улицах, да и в домах оно встречалось нечасто, — а у них горели лампы в гостиной на первом этаже или в антресолях (именно там обычно принимала г-жа Сванн), освещая улицу и заставляя прохожего поднять взгляд и связать в уме их яркость с ее явной, хоть и негласной причиной — присутствием у ворот нескольких двухместных карет, запряженных отменными лошадьми. Не без волнения замечал прохожий, как причина иллюминации таинственным образом видоизменяется, одна из карет трогается с места — но это просто кучер, опасаясь, как бы не замерзли лошади, время от времени заставляет их провезти карету взад и вперед, что впечатляет еще больше, потому что благодаря бесшумности резиновых шин цоканье лошадиных копыт кажется еще звучнее и отчетливее.

В те годы, если квартира располагалась не слишком высоко над тротуаром, прохожий обычно замечал на любой улице «зимний сад»; теперь его видишь только на гелиогравюрах подарочных изданий П.-Ж. Сталя [125] … на гелиогравюрах подарочных изданий П.-Ж. Сталя … — Пьер-Жюль Этцель (1814–1886) — французский писатель и издатель, часто подписывал свои книги псевдонимом П.-Ж. Сталь; публиковал художественные издания (Виктора Гюго, Жюля Верна). Гелиогравюра — способ глубокой печати, появившийся во 2-й половине XIX в.; отличался высоким качеством воспроизведения, но недостаточной производительностью; в наше время не применяется. : в отличие от нынешних гостиных в стиле Людовика XVI, где разве что изредка увидишь розу или японский ирис в хрустальной вазе с длинным горлышком, в которую больше не втиснешь ни одного цветка, тот зимний сад, изобиловавший комнатными цветами, расставленными вполне бесхитростно, не столько выражал трезвую заботу хозяйки о необходимом украшении дома, сколько утолял ее живую и восхитительную страсть к ботанике. В тогдашних особняках зимний сад напоминал те крошечные переносные теплички, что утром первого января ставят под зажженную лампу (потому что у детей не хватает терпения дождаться дня) среди прочих подарков, и этот подарок, с растениями, которые можно будет выращивать, — был самым прекрасным, самым утешительным посреди зимней наготы; а еще больше эти зимние сады были похожи на теплицу, красовавшуюся в книге, лежащей рядом (эту книгу тоже дарили на Новый год); и хотя ту тепличку подарили не детям, а героине книжки мадемуазель Лили [126] «Мадемуазель Лили» — серия романов для детей, написанных П.-Ж. Этцелем. В одном из них, «Мадемуазель Лили на Елисейских Полях», героиня играет с подругами в догонялки и грызет леденцы, как Жильберта Сванн. , дети приходили от нее в такой восторг, что даже теперь, когда они уже постарели, им всё кажется, что в ту блаженную пору зима, пожалуй, была самым прекрасным временем года. И наконец, в глубине этого зимнего сада, сквозь растительное разнообразие, из-за которого с улицы освещенное окно напоминало стёкла тех детских тепличек, нарисованных или настоящих, прохожий, встав на цыпочки, замечал обычно мужчину в рединготе, с гарденией или гвоздикой в петлице, который стоял перед сидевшей женщиной, и оба виднелись смутно, как резьба на топазе, в атмосфере салона, напитанной благоуханным паром из самовара — модной новинки в те времена — паром, который, быть может, струится еще и сегодня, но в силу привычки никто его больше не замечает. Г-жа Сванн придавала огромное значение «чаю»; когда она говорила гостю: «Вечером попозже вы всегда застанете меня дома, приходите попить чаю», она сама себе казалась оригинальной и обаятельной; она произносила эти слова с мимолетным английским акцентом, сопровождая их легкой и нежной улыбкой, а собеседник многозначительно слушал, кланяясь с серьезным видом, словно в этих словах заключалось нечто важное, особенное, вызывавшее почтение и требовавшее внимания. И еще по одной причине, кроме упомянутых выше, цветы в салоне г-жи Сванн не были простым украшением; причина эта была связана не с эпохой, а отчасти с образом жизни, который вела когда-то Одетта. Выдающаяся кокотка (такая, как она сама в прошлом) живет, в сущности, для своих любовников, то есть сидит дома, и в конце концов привыкает жить для себя. Разумеется, дома у порядочной женщины тоже могут быть вещи, которые ей нравятся, имеют для нее большое значение, но для кокотки это значение будет в любом случае неизмеримо больше. Кульминация ее дня — это не одевание для всех, а раздевание для кого-нибудь одного. В пеньюаре, в ночной сорочке ей нужно быть такой же элегантной, как в платье для выхода. Другие женщины выставляют напоказ свои драгоценности, а ее сокровище — домашний уют. Такой образ жизни накладывает обязательства и в конце концов прививает вкус к тайной, чуть не бескорыстной роскоши. У г-жи Сванн этот вкус распространялся на цветы. Рядом с ее креслом всегда стояла огромная хрустальная чаша, полная лепестков пармских фиалок или маргариток, плавающих в воде: они должны были намекать гостю на какое-нибудь любимое занятие, от которого она только что оторвалась, например на чашку чаю, которую г-жа Сванн собиралась выпить сама, для собственного удовольствия, или на что-нибудь еще более интимное и таинственное, так что гостю хотелось извиниться при виде расставленных в комнате цветов, словно при виде книжного томика, еще открытого, свидетельствующего о том, что его недавно читали, а значит, сообщающего, о чем сейчас думает Одетта. А в цветах было больше жизни, чем в книге; гость, заглянувший к г-же Сванн, смущался — ему казалось, что она не одна, а если приезжал вместе с ней, то чувствовал чье-то присутствие в гостиной: уж так загадочны были эти цветы, так связаны с теми часами в жизни хозяйки, о которых никто не знал, уж так они, не припасенные ради гостей, а словно забытые здесь Одеттой, продолжали вести с ней свои особые разговоры, которые неловко было перебивать и в секрет которых невозможно было проникнуть, вглядываясь в блеклый, текучий, сиреневый, беспутный цвет пармских фиалок. Одетта слышала (и любила повторять), что г-же Вердюрен удалось создать у себя салон именно благодаря тому, что она всегда бывала дома в одно и то же время и все это знали, поэтому начиная с конца октября она старалась как можно чаще приезжать домой к чаю, который в те времена еще называли «five o’clock tea» [127] Послеобеденный чай; чай, который пьют в пять часов (англ.) . . Она воображала, что и у нее свой салон, в том же духе, но свободнее, «senza rigore» [128] Без принуждения (ит.) . , как она любила говорить. Себе она казалась кем-то вроде мадемуазель Лепинасс и считала, что ее салон соперничает с салоном новоявленной мадам дю Деффан [129] Жюли-Жанна-Элеонора де Лепинасс (1732–1776) была компаньонкой маркизы дю Деффан (1697–1780), хозяйки салона, где собирались писатели и философы. Поссорившись с маркизой, она, в свой черед, основала салон, который посещали энциклопедисты. , из которого она переманила нескольких самых приятных людей, в частности Сванна, который последовал за раскольницей в ее уединение, согласно версии, которую она, само собой, сама в нее не веря, сумела внедрить в умы новых знакомых, ничего не знавших о ее прошлом. Но мы так часто исполняем некоторые любимые роли перед другими и столько раз разыгрываем их у себя в уме, что нам уже легче бывает опереться на эти вымышленные свидетельства, чем на полностью забытые реальные факты. В те дни, когда г-жа Сванн совсем не выходила из дому, она надевала белоснежный крепдешиновый пеньюар, а иногда одно из тех длинных плоеных платьев из шелкового муслина, что напоминают пригоршню розовых или белых лепестков; сегодня бы сочли — и очень зря, — что зимой такой наряд неуместен. Потому что эти легкие ткани и нежные цвета — в духоте тогдашних салонов, отгороженных от внешнего мира портьерами и, по изящному выражению светских романистов того времени, полных «теплого уюта» — придавали женщине зябкость роз, которые в яркой своей наготе окружали ее, словно в разгар весны. Ковры поглощали звук шагов, а хозяйка дома утопала в подушках, поэтому она не сразу узнавала о вашем визите, как в наши дни, и продолжала читать, пока вы не войдете и не предстанете перед ней; это добавляло атмосфере еще больше романтики, добавляло тот оттенок чарующей тайной неожиданности, который мы узнаем сегодня, вспоминая о платьях, уже тогда вышедших из моды, от которых до сих пор не отказалась, наверное, только г-жа Сванн и которые намекают нам, что женщина в таком платье, должно быть, героиня романа, ведь большинство из нас встречало эти платья только в романах Анри Гревиля [130] Анри Гревиль — псевдоним Алисы Флери Дюран (1842–1902), автора нравоучительных романов; между прочим, действие многих ее книг происходит в России. . Теперь, в начале зимы, в гостиной у Одетты царили огромные хризантемы таких разнообразных расцветок, каких Сванн в свое время у нее не видывал. И вот я наносил г-же Сванн печальные визиты, и она, под влиянием моего горя, вновь обретала таинственную поэтичность, присущую матери той самой Жильберты, которой на другой день она скажет: «Меня навещал твой приятель»; я восхищался хризантемами потому, наверно, что, бледно-розовые, как шелк ее кресел в стиле Людовика XIV, белоснежные, как ее крепдешиновый пеньюар, или красные, металлического оттенка, как ее самовар, они добавляли убранству гостиной еще больше нарядности, вносили в него дополнительные оттенки, насыщенные и изысканные, но живые и обреченные исчезнуть через несколько дней. Но меня трогала не столько эфемерность хризантем, сколько их живучесть по сравнению с оттенками, тоже розовыми и медно-красными, которые с такой пышностью зажигает закат в дымке ранних ноябрьских вечеров; сперва, перед тем как войти к г-же Сванн, я замечал, как они гаснут в небе, а потом вновь узнавал в пылающей палитре хризантем. Словно огни, выхваченные из туч, бегущих по небу, и из солнца великим колористом, пожелавшим украсить человеческое жильё, эти хризантемы приглашали меня, вопреки моей печали, за долгим чаепитием жадно лакомиться столь краткими ноябрьскими радостями, светившимися вокруг меня во всем своем задушевном таинственном великолепии. Увы, в разговорах, которые велись в гостиной, я этого великолепия не чувствовал; они были совсем другие. Несмотря на поздний час, г-жа Сванн льстила всем, даже г-же Котар, уверяя: «Да нет же, еще совсем рано, не глядите на часы, они врут, и куда вам спешить?», и предлагала жене профессора, сжимающей в руках футляр с визитными карточками, еще одну тарталетку.