Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Интеллектуальность салона и его изысканность находятся, как правило, скорее в обратной связи, чем в прямой; однако если уж люди согласны терпеть чье-либо несовершенство, то меньше придираются к тем, про кого решили, что эти люди им нравятся, а потому заранее смирились с их недостатками — меньше придираются как к их уму, так и ко всему остальному: не зря же Сванн считал г-жу Бонтан приятной особой. Очевидно, и у людей, и у целых народов культура и даже язык клонятся к упадку по мере того, как утрачивается независимость. Последствием этой снисходительности к изъянам, кроме всего прочего, бывает то, что начиная с известного возраста мы всё больше склонны радоваться, когда восхищаются нашим складом ума, нашими вкусами и побуждают нас за всё это держаться; в этом возрасте великий художник обществу оригинальных гениев предпочитает общество учеников, у которых нет с ним ничего общего, кроме буквы его учения, но зато они ему кадят и внимают; в этом возрасте выдающийся мужчина или выдающаяся женщина, живущие ради любви, решат, что умнее всех присутствующих та особа, которая на самом деле, быть может, глупее других, но из каких-то ее слов следует, что она понимает и одобряет жизнь, посвященную любовным подвигам, а это льстит похотливым устремлениям приверженца любовных авантюр; наконец, именно в этом возрасте Сванн, бывший теперь мужем Одетты, с удовольствием слушал г-жу Бонтан, рассуждавшую, как смехотворно принимать у себя одних герцогинь (и заключал, что сама г-жа Бонтан — прекрасная женщина, очень остроумная и совершенно без снобизма, хотя в свое время у Вердюренов, слыша то же самое, он приходил к обратному выводу), и сам рассказывал ей истории, от которых она «помирала со смеху», потому что не знала их; впрочем, она быстро «схватывала», потому что была льстива и любила посмеяться.

— Значит, доктор, в отличие от вас, не без ума от цветов? — спрашивала г-жа Сванн у г-жи Котар. — «Ах, мой муж, представьте, такой мудрец, любит умеренность во всем. Хотя нет, у него есть одна страсть». Взгляд собеседницы вспыхивал от злорадного любопытства: «Какая же?» — вопрошала г-жа Бонтан. И г-жа Котар простодушно отвечала: «Чтение». — «Ну, эта страсть вполне безопасная!» — восклицала г-жа Бонтан, насилу сдержав сатанинский смех. «Когда доктор погружен в книгу, тут уж, знаете…» — «Ну, мадам, это не должно слишком вас беспокоить…» — «Нет, а зрение? Поеду-ка я к нему, Одетта, но вернусь к вам в первый же день и постучусь в дверь. Кстати, о зрении, сказали ли вам, что особняк, который только что купила госпожа Вердюрен, будет освещаться электричеством? Мне об этом доложила не моя маленькая тайная полиция, а сам электрик Мильде [136] Мильде — владелец магазина электических товаров, открывшегося в 1900 г. на улице Фобур-Сент-Оноре. . Как видите, я ссылаюсь на свои источники! Даже в спальнях будут электрические лампы под абажурами, смягчающими свет. Очаровательная роскошь, что ни говори. Вообще, наши современницы жаждут новизны, это наша святыня [137] По нашему наблюдению, здесь г-жа Котар, которая любит блеснуть знанием современного театра, цитирует строчку из оперы-буфф Оффенбаха «Прекрасная Елена» (постановка 1861 г., либретто А. Мельяка и Л. Алеви; акт I, с. 4); это одно из наиболее известных произведений композитора. Вот старинный перевод соответствующего отрывка: О Адонис, о ты, Венера! Я вам молюсь, я славлю вас! Увы! Давно святая вера В любовь и страсть погибла в нас! К вам прибегаю, боги, с моей мольбою, Молю вас возвратить огонь святой, Ах, все мы жаждем любви, это наша святыня, Все мы жаждем любви, все мы жаждем любви! (Прекрасная Елена: Комическая опера в 3 действиях / Перевод В. А. Крылова. СПб.; М.: изд-во Бессель В. и К о . С. 19–20.) Впрочем, цитата из либретто Мельяка и Алеви, в свою очередь, является слегка измененной цитатой из драматической эклоги Лафонтена «Климена», где Аполлон просит муз описать ему девицу Климену, в которую влюблен некий Акант. Но нам кажется, что г-жа Котар имела в виду именно «Прекрасную Елену». . Золовка одной моей приятельницы поставила у себя дома телефон! Она может сделать заказ поставщику, не выходя из квартиры! Признаться, я самым неприглядным образом интриговала, чтобы получить дозволение прийти как-нибудь и поговорить по этому аппарату. Страшно соблазнительно, но пускай это лучше будет у подруги, чем у меня. Я бы, пожалуй, не хотела иметь телефон у себя дома. Когда пройдет прелесть новизны, это будет настоящая морока. Ну, Одетта, я улетаю, не удерживайте больше госпожу Бонтан, она обещала обо мне позаботиться, мне совершенно необходимо отсюда вырваться. А не то как я буду выглядеть по вашей милости: приеду домой после мужа!»

Мне тоже пора было домой, не дождавшись неведомых зимних радостей, таившихся, казалось, внутри блистательных хризантем. Эти обещанные радости так и не появились, а между тем г-жа Сванн, казалось, ничего уже не ждала. Она велела слугам унести чай, словно объявляя: «Мы закрываемся!» В конце концов она мне говорила: «Ах, вы уходите? Ну что ж, good bye!» Я чувствовал, что неведомые радости все равно мне не достанутся, даже если я не уйду, и что дело тут не только в моей печали. Быть может, эти радости нужно искать не на торной дороге, что всегда слишком быстро ведет к минуте прощания, а на какой-нибудь затерянной тропке, на которую надо вовремя свернуть? Как бы то ни было, цель моего визита была достигнута, Жильберта узнает, что я приходил к ее родителям, когда ее не было дома, а я сразу, с налету, как неустанно повторяла всем г-жа Котар, завоевал симпатию г-жи Вердюрен. «У вас с ней, наверное, химическое сродство», — сказала мне жена доктора, никогда не видевшая, чтобы Хозяйка так старалась. Жильберта узнает, что я говорил о ней, как и полагается, с нежностью, но могу прожить и не встречаясь с нею — а ведь в последнее время ее раздражало именно то, что я всё время хотел с ней видеться. Я сказал г-же Сванн, что не могу больше встречаться с Жильбертой. Это прозвучало так, будто я решил ее избегать. И письмо, которое я собирался послать Жильберте, было задумано в том же духе. Вот только мне было никак не набраться мужества, и я всё время откладывал на денек-другой это последнее краткое усилие. Я уговаривал себя: «Это я в последний раз отказываюсь от встречи с Жильбертой, в следующий раз соглашусь». Чтобы разлука давалась мне не так трудно, я старался не думать, что это навсегда. Но я чувствовал, что так оно и будет.

Первое января в этом году было для меня особенно мучительным. Когда мы несчастны, любая дата или годовщина причиняет нам боль. Но если, например, дело в утрате любимого человека, страдание — это просто более острое сравнение прошлого с настоящим. В моем случае к этому добавлялась невысказанная надежда, что Жильберта, возможно, хочет, чтобы я сам проявил инициативу и сделал первый шаг, и, видя, что я ничего не предпринимаю, ждет только первого января, чтобы под этим предлогом мне написать: «Да что же это творится? Я от вас без ума, приходите, мы откровенно поговорим, я не могу жить без вас». В последние дни старого года мне казалось, что это вполне может быть. Я наверняка заблуждался, но, чтобы поверить в такое письмо, нам вполне хватает желания, потребности поверить. Все уверены, что им дана отсрочка, которую можно продлевать до бесконечности, солдату — прежде чем его убьют, вору — прежде чем он попадется, людям вообще — прежде чем они умрут. Это чувство вроде амулета, хранящего людей — а то и целые народы — не от опасности, но от страха перед опасностью, а на самом деле от веры в опасность; иногда оно помогает храбриться перед ее лицом, пока ничто не заставит проявлять истинную храбрость. Похожая уверенность, и столь же мало обоснованная, поддерживает влюбленного, рассчитывающего на примирение, на письмо. Чтобы не ждать его, мне было бы довольно перестать его хотеть. Как бы мы ни верили, что равнодушны к той, кого на самом деле всё еще любим, нам в голову то и дело приходят мысли о ней — ну хотя бы о том, как мы к ней равнодушны, — нам хочется как-то их выразить, наша внутренняя жизнь осложняется: мы, пожалуй, испытываем к ней неприязнь, но и проявляем постоянное внимание. И наоборот, чтобы вообразить, что сейчас чувствует Жильберта, мне бы надо было в этот Новый год представить себе, что я сам буду чувствовать первого января в будущие годы, когда почти перестану замечать ее внимание, или молчание, или нежность, или холодность и даже думать не буду (да и не смогу, если захочу) над тем, как бы мне разрешить проблемы, которые к тому времени просто исчезнут. Когда мы любим, любовь наша слишком велика, она в нас не вмещается и излучается на любимого человека, натыкается в нем на поверхность, которая ее отражает и заставляет вернуться в исходную точку; это потрясение в ответ на нашу нежность мы называем чувствами другого человека; оно пленяет нас больше, чем изначальный порыв, потому что мы не понимаем, что оно исходит от нас. Прозвучали все удары часов старого года, а письмо от Жильберты так и не пришло. Из-за перегрузки почты в эти дни я получал запоздалые поздравления еще и третьего, и четвертого, поэтому я по-прежнему надеялся, хотя всё меньше и меньше. Я много плакал в эти дни. Конечно, когда я отказался от Жильберты, я не был с собой до конца откровенен: я всё еще надеялся, что она пришлет мне письмо на Новый год. И вот надежда развеялась, а я не успел припасти на черный день никакой другой надежды и теперь страдал, как больной, который докончил свой пузырек морфия, не имея под рукой запасного. А может быть (и эти два объяснения друг друга не исключают), то, что я надеялся получить письмо, как-то приближало ко мне образ Жильберты, пробуждало те самые чувства, которые вызывало во мне когда-то предвкушение, что скоро я окажусь рядом с ней, увижу ее и она снова будет со мной такая, как прежде. Мы могли помириться в любую минуту, и это отнимало у меня благо, которое мы не умеем в полной мере ценить, — смирение. Неврастеники не могут поверить тем, кто их убеждает, что они почти совсем успокоятся, если лягут в постель, перестанут получать письма и читать газеты. Им представляется, что такой режим только обострит их нервозность. Вот так и влюбленные, пока не посмотрят на всё другими глазами, пока не начнут экспериментировать, не могут поверить в благотворное могущество полного отказа от любви.