Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Между тем чуть не каждый раз, когда я навещал г-жу Сванн, она приглашала меня в гости к своей дочке и просила, чтобы я написал ей сам; поэтому я часто писал Жильберте и в письмах не подбирал выражений, которые могли бы, по моему мнению, ее убедить, а только нежными касаниями пролагал пути, по которым струились бы потоки моих слез. Ведь жалобы сродни желанию: они не стремятся себя понять, а ищут себе выход; когда мы влюбляемся, то заняты не тем, как бы понять, что такое любовь, а поисками предлога для завтрашнего свидания. Когда отрекаешься от любви, стремишься не столько постичь свое горе, сколько сказать о нем его виновнице в выражениях как можно более нежных. Говоришь то, что тебе необходимо высказать и чего не поймет другой человек; говоришь словно с самим собой. Я писал: «Я воображал, будто это невозможно. Увы, теперь я вижу, что это не так уж трудно». А еще я говорил: «Вероятно, я вас больше не увижу», но старался, чтобы в этом не проскользнуло холодности, которая показалась бы ей притворной, и плакал, когда писал эти слова, потому что чувствовал: они выражают не то, что я хочу ей показать, а то, что будет на самом деле. Потому что, когда она в следующий раз предложит мне встретиться, у меня опять достанет мужества не уступить, и так, от одного отказа к другому, не видя ее, я постепенно не захочу ее видеть вообще. Я плакал, но мне хватало мужества, мне было сладко жертвовать счастьем быть рядом с ней во имя надежды, что когда-нибудь, когда мне это будет уже безразлично, она будет рада видеть меня. Даже гипотеза, такая, впрочем, неправдоподобная, что в последний раз, когда я у нее был и она уверяла, что меня любит, это было правдой, а досада, какую испытываешь рядом с человеком, который тебе надоел, примерещилась мне из-за моей ревнивой обидчивости — или Жильберта просто притворялась равнодушной, совсем как я, — даже эта гипотеза только чуть-чуть смягчала мою боль, не уменьшая решимости. Мне казалось тогда, что пройдут годы, мы забудем друг друга, и я смогу рассказать ей, что это письмо, которое я вот сейчас пишу ей, было совершенно неискренним, и она мне ответит: «Неужели вы меня любили? Если бы вы знали, как я ждала этого письма, как надеялась на свидание с вами, как плакала, когда читала!» Я писал ей, едва вернувшись домой от г-жи Сванн, и мысль, что я, возможно, заблуждаюсь, мысль, в которой было столько печали, но и столько радости воображать, будто Жильберта меня любит, заставляла меня продолжать письмо.

Если я уходил от г-жи Сванн, когда кончался ее «чай», думая о том, что напишу ее дочери, то г-жу Котар одолевали совсем другие мысли. Произведя «беглый осмотр», она успевала поздравить г-жу Сванн с новыми предметами обстановки, с недавними «приобретениями», которые заметила в гостиной. Впрочем, она могла там обнаружить и вещицы из особняка на улице Лаперуза: несколько талисманов, зверушек из драгоценных камней.

Но г-жа Сванн узнала в свое время от друга, которого очень почитала, слово «уродское», и это слово открыло ей новые горизонты, потому что означало как раз то, что еще несколько лет назад она считала «шикарным», — и все эти вещицы по очереди отправились в отставку вслед за позолоченной решеткой, служившей опорой для хризантем, множеством бонбоньерок от Жиру [138] Альфонс Жиру и К о — магазин безделушек на бульваре Капуцинок, исчезнувший еще до конца века. и почтовой бумагой, украшенной коронами, уж не говоря о картонных луидорах, рассыпанных по каминам, — отделаться от них посоветовал ей один знакомый, наделенный вкусом, задолго до ее знакомства со Сванном. Впрочем, в том художественном беспорядке, где всё напоминало о мастерской художника, от мебели до стен, еще выдержанных в темных тонах, то есть разительно отличавшихся от тех белоснежных гостиных, которые будут у г-жи Сванн немного позже, Дальний Восток всё дальше отступал под натиском XVIII века, и подушки, которые г-жа Сванн безжалостно мяла, подсовывая мне под спину «для удобства», были усеяны уже не китайскими драконами, а букетами в стиле Людовика XV. Чаще всего ее можно было застать в комнате, о которой она говорила: «Да, мне здесь нравится, я здесь часто сижу; я не могла бы жить во враждебной, напыщенной обстановке, а здесь мне хорошо работается» (не уточняя, над чем она работает — над картиной или, может быть, над книгой, ведь женщины, любившие занять себя чем-нибудь полезным, как раз начинали в ту эпоху приобщаться к писательству); там ее окружал саксонский фарфор — она его любила и произносила его название с английским акцентом, про что угодно объявляя: «Как мило: напоминает цветы на саксонском фарфоре»; и теперь она трепетала за фарфор еще больше, чем когда-то за своих китайских болванчиков и китайские вазы, что приводило к вспышкам гнева, который обрушивался на неуклюжих и невежественных слуг — но на Сванна, при всей его вежливости и кротости, не производил особого впечатления. Впрочем, иногда, если ясно видишь чужие несовершенства, это ничуть не мешает нежности: наоборот, начинаешь находить в них очарование. Теперь Одетта, принимая близких друзей, реже появлялась в японских халатах, а всё больше в светлой шелковой пене пеньюаров а-ля Ватто: она поглаживала на груди волнистые кружева, она с таким блаженством утопала, нежилась, резвилась в потоках шелка, освежавшего тело, и так глубоко вздыхала, что казалось, этот наряд для нее — не декоративная рама, но нечто вроде «tub» или «footing» [139] Ванна; ходьба, прогулка (англ.) . , необходимых для цвета лица и изысков гигиены. Она любила повторять, что искусство и чистота ей нужнее хлеба и что, если бы в огне погибла «Джоконда», она бы больше горевала, чем по «тьме» своих знакомых. Ее приятельницам эти теории казались парадоксальными, однако возвышали ее в глазах окружающих; она даже удостаивалась раз в неделю посещения бельгийского министра, так что в своем мирке она сияла, как солнце, и все бы очень удивились, узнав, что за его пределами, например у Вердюренов, она считалась глупенькой. По причине живости ума г-жа Сванн предпочитала мужское общество женскому. Но женщин она критиковала всегда как кокотка, отмечая недостатки, вредившие им в глазах мужчин: толстые запястья и лодыжки, дурной цвет лица, незнание орфографии, волосатые ноги, зловонное дыхание, искусственные брови. А к дамам, которые в свое время отнеслись к ней дружелюбно и проявили снисходительность, Одетта относилась сердечнее, особенно если такая дама была теперь несчастна. Тогда Одетта ее искусно защищала и говорила: «Люди к ней несправедливы, это милейшая женщина, уверяю вас».

Не только обстановку гостиной Одетты, но и саму Одетту с трудом узнали бы г-жа Котар и все, кто когда-то навещал г-жу де Креси, если бы с тех пор ее не видели. Она, казалось, помолодела на несколько лет. Отчасти это, вероятно, объяснялось тем, что она пополнела, поздоровела, выглядела спокойнее, свежее и бодрее; с другой стороны, с новой прической, с гладкими волосами, лицо, оживленное розовой пудрой, казалось круглее, а глаза, когда-то великоватые, и профиль, чересчур резко очерченный, обрели правильные пропорции. А еще одна причина этих перемен состояла в том, что, дожив до середины жизни, Одетта наконец открыла в себе — или изобрела — свою индивидуальность, незыблемый «характер», собственный «тип красоты», и ее плохо сочетавшиеся друг с другом черты (которые так долго страдали от рискованных и беспомощных прихотей плоти, при малейшей усталости мгновенно старели и с грехом пополам, под влиянием настроения и сознательных усилий, составляли рассеянную, заурядную, неопределенную и всё же прелестную физиономию) — эти черты сложились наконец в завершенный облик вечной молодости.