Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

У меня начались такие сердцебиения, что меня ограничили в кофеине, и они прекратились. И я задумался: что, если именно излишком кофеина объясняется та тоска, в которую я впадал, стоило мне хоть немного поссориться с Жильбертой, тоска, каждый новый приступ которой я приписывал страданию от разлуки с ней или страху, что я ее не увижу, или увижу, но она опять будет не в духе? Что ж, если воображение мое неправильно истолковало страдания, происходившие на самом деле от кофеина, в этом не было ничего особенного: жесточайшие душевные муки у влюбленных часто объясняются физической привычкой к женщине, с которой они разлучены; но видно, кофеин действовал наподобие того напитка, который долгое время после того, как был выпит, продолжал связывать Тристана и Изольду. Потому что, хотя физически мне стало лучше почти сразу же после уменьшения дозы вредного снадобья, я не почувствовал никакого облегчения от горя, которое вызвал или по крайней мере усугубил кофеин.

И только в середине января, когда рухнула моя надежда на письмо к Новому году и улеглась дополнительная боль, причиненная разочарованием, тут-то и вернулась печаль, терзавшая меня еще до праздников. И самое жестокое в ней было, наверно, то, что я сам выпестовал ее — бессознательно, добровольно, безжалостно и терпеливо. Единственное, чем я дорожил, были мои отношения с Жильбертой — и вот я сам приложил огромные усилия, чтобы сделать их невозможными: в силу долгой разлуки с подругой я упорно добивался не того, чтобы стать ей безразличным, а того, чтобы она стала безразлична мне, а это, в конце концов, было то же самое. Я неистово стремился к самоубийству — к убийству того существа во мне, которое любило Жильберту, стремился упорно, предусмотрительно принимая в расчет не только мои нынешние поступки, но и то, как они скажутся на будущем; я знал, что когда-нибудь разлюблю Жильберту, знал даже, что она об этом пожалеет и будет пытаться меня увидеть; у нее это не получится, но уже не потому, что я слишком ее люблю, а потому, что я наверняка буду любить другую женщину, буду желать, ждать эту другую часами, из которых ни одного мгновенья не посмею потратить на Жильберту, ведь она станет мне не нужна. Я потерял Жильберту в тот самый миг, когда решил не видеться с ней больше, если только она сама не потребует от меня объяснений и не признается мне в безоговорочной любви; а ведь теперь я любил ее больше прежнего; я понимал, что она для меня значит, лучше, чем в прошлом году, когда просиживал у нее каждый вечер, сколько мне было угодно, и верил, что ничто не грозит нашей дружбе; и даже мысль, что когда-нибудь я буду испытывать те же чувства к другой, была мне отвратительна — наверно, потому, что эта мысль отнимала у меня не только саму Жильберту, но и мою любовь, и мое страдание. Любовь, страдание — вглядываясь в них, я сквозь слезы пытался постичь Жильберту, но мне еще предстояло осознать, что они ей не принадлежат и рано или поздно достанутся какой-нибудь другой женщине. Во всяком случае, тогда мне представлялось, что мы всегда отделены от другого существа: когда любишь, чувствуешь, что любовь твоя не привязана к имени любимой, она воскреснет в будущем, да и в прошлом уже вспыхивала совсем к другим женщинам, а не к этой. А когда не любишь, то к противоречиям любви относишься по-философски, поскольку не испытываешь любви: рассуждаешь о ней в свое удовольствие, а значит, и не знаешь, что это такое, ведь знание в этой области прерывисто и скачкообразно, оно исчезает с исчезновением самого чувства. Страдание помогало мне догадаться об этом будущем, в котором я уже не буду любить Жильберту, хотя воображение еще отказывалось мне его показать; но наверно, еще не поздно было предупредить Жильберту, что оно постепенно воплотится в жизнь, что это неминуемо, неотвратимо, если только она не придет мне на помощь и не убьет моего равнодушия в зародыше. Сколько раз я готов был написать Жильберте или пойти к ней и сказать: «Берегитесь, я решился, эта моя попытка — последняя. Я вижу вас в последний раз. Скоро я вас разлюблю». Но зачем? Какое я право имел упрекать Жильберту в равнодушии, с которым я сам относился ко всему и ко всем, кроме Жильберты, ничуть не чувствуя себя виноватым? Последняя попытка! Мне это казалось чудовищно важным, потому что я любил Жильберту. На нее это, вероятно, произвело бы не больше впечатления, чем письмо, в котором друзья просят позволения нас навестить перед отъездом в эмиграцию, а мы на эту просьбу отвечаем отказом, как на приставания надоедливых влюбленных женщин, ведь нам-то предстоят сплошные удовольствия. Время, из которого состоит наш день, эластично: наши страсти его расширяют, страсть, которую мы внушаем другим, сокращает, а привычка заполняет.

Впрочем, что бы я ни сказал Жильберте, она бы меня не услышала. Мы всегда воображаем, что в разговоре слушаем ушами или разумом. Мои слова отклонились бы по пути к Жильберте, словно пройдя сквозь шевелящуюся завесу водопада, и до моей подруги добрались бы неузнаваемыми, в виде смешного писка, лишенными малейшего смысла. Истина, заложенная в словах, не пробивает себе прямого пути, не обладает даром неотразимой очевидности. Немало времени должно пройти, пока истина того же порядка сложится в уме слушающего. И тогда политический противник, который вопреки всем рассуждениям и доказательствам считал защитника противоположной точки зрения предателем, согласится с ненавистным утверждением, от которого уже отказался тот, кто безуспешно пытался это утверждение пропагандировать. И шедевр, который поклонники читали вслух, воображая, что его совершенства говорят сами за себя, а слушатели воспринимали как воплощение нелепости или посредственности, будет всеми признан — но автор об этом уже не узнает, потому что это случится слишком поздно. Вот так и в любви: женщина возводит вокруг себя стены, и отчаявшийся влюбленный не может разрушить их извне; а вот когда ему станет все равно, эти стены, которые он так долго и безуспешно штурмовал, внезапно рухнут, подточенные с другой стороны, благодаря работе, совершавшейся внутри той, что его не любила, — и рухнут совершенно зря. Если бы я предупредил Жильберту, что скоро стану к ней равнодушен, и рассказал ей, как это предотвратить, она бы заключила из этого только, что я люблю ее и нуждаюсь в ней еще сильнее, чем она думала, и мое присутствие раздражало бы ее еще больше. Из-за любви к ней я был подвержен беспрестанной разительной смене настроений, но именно поэтому я лучше, чем она, предвидел конец этой любви. И все-таки я бы, пожалуй, выждав какое-то время, предупредил Жильберту, письмом или на словах: конечно, после этого я бы уже меньше в ней нуждался, но зато она бы поверила наконец, что я могу без нее обойтись. К сожалению, некоторые люди, кто с добрыми, кто с дурными намерениями, заговаривали с ней обо мне так, что ей могло показаться, будто это делается по моей просьбе. Каждый раз, когда до меня доходило, что Котар, или мама, или сам г-н Норпуа неловкими словами сводили на нет все мои жертвы, намекая Жильберте, что я уже сам готов отказаться от своего намерения держаться от нее подальше, я расстраивался вдвойне. Во-первых, мне приходилось опять начинать с нуля отсчет моего мучительного и плодотворного исчезновения, которое эти несносные люди без моего ведома прервали и тем самым обессмыслили. Но главное, теперь Жильберта не верила, что я со смиренным достоинством ушел в тень, а воображала, будто я интригами пытаюсь выторговать у нее свидание, до которого она не снисходит. Я клял досужую болтовню людей, которые, часто даже без умысла навредить или услужить, а просто так, для красного словца, причиняют нам в самый неподходящий момент столько зла — иногда просто потому, что мы невольно выдали себя при них, а они оказались такими же нескромными, как мы. Правда, в прискорбном деле разрушения нашей любви все эти люди играют куда менее значительную роль, чем те двое, которые обычно всё и разваливают — один от избытка доброты, а другой по злобе — в тот самый миг, когда отношения еще могли как-то наладиться. Но на этих двоих мы не злимся, как на какого-нибудь несносного Котара, потому что второй из этих людей — предмет нашей любви, а первый — мы сами.