Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

— Из вашего дома невозможно уйти, — говорила г-жа Бонтан г-же Сванн, а г-жа Котар, изумленная, что кто-то выразил ее ощущение, восклицала: «Я это самое себе и говорю, прямо этими же словами!», а господа из Жокей-клуба поддакивали, и осыпали ее любезностями, и, казалось, были подавлены выпавшей на их долю честью, когда г-жа Сванн представляла их этой не слишком любезной буржуазной дамочке, которая при блестящих гостях Одетты всегда держалась в тени или даже занимала оборонительную позицию, употребляя возвышенные выражения для самых простых понятий. «Подумать только, три среды подряд вы водите меня за нос», — говорила г-жа Сванн г-же Котар. «Ваша правда, Одетта, я не видела вас целый век, целую вечность. Как видите, я полностью признаю свою вину, но, правду вам сказать, — прибавляла она со стыдливой уклончивостью, потому что, несмотря на то что была замужем за врачом, никогда не смела без околичностей упомянуть о ревматизме или почечных коликах, — у меня были кое-какие мелкие неприятности. С кем не бывает. И потом, у меня был кризис с мужской прислугой. Не то чтобы я так уж дорожила своим авторитетом, но мне пришлось, в назидание другим, уволить моего Вателя, хотя, впрочем, он и так уже подыскивал себе более прибыльное место. Но его уход едва не повлек за собой падения всего министерства. Горничная тоже затеяла увольняться, у нас разыгрывались совершенно гомеровские сцены. Но я все-таки твердо стояла у руля, и всё вместе послужило мне прекрасным уроком на будущее. Я докучаю вам этими историями со слугами, но вы же знаете, какой это кошмар, когда приходится производить перемещения среди обслуживающего персонала».

— А вашей прелестной дочки мы не увидим? — спрашивала она. — Нет, моя прелестная дочка обедает у подруги, — отвечала г-жа Сванн и добавляла, обернувшись ко мне: «По-моему, она вам написала и пригласила в гости на завтра… А как поживают наши беби?» — спрашивала она у профессорской жены. Я переводил дух. Слова г-жи Сванн, подтверждавшие, что я смогу увидеть Жильберту, когда захочу, приносили мне то самое облегчение, за которым я приходил; потому-то я и не мог обойтись без этих визитов к г-же Сванн. «Нет, я напишу ей нынче вечером. Впрочем, мы с Жильбертой не можем встречаться», — добавлял я с таким видом, точно наша разлука вызвана некими таинственными причинами, — и это тоже дарило мне иллюзию любви, которую укрепляло и то, что я говорил о Жильберте, а она обо мне всегда с большой нежностью. «Вы же знаете, она вас обожает, — говорила г-жа Сванн. — Неужели вы совсем не можете завтра?» Меня внезапно охватывало ликование, в голове мелькало: «Да почему же нет? Ее мама сама меня зовет». Но тут же снова наваливалась печаль. Я боялся, что, увидав меня, Жильберта сразу поймет, что мое равнодушие было притворством, поэтому я предпочитал держаться от нее подальше. Пока мы так обменивались репликами, г-жа Бонтан жаловалась, как ей трудно с женами политических деятелей; она всячески давала понять, что все они убийственно скучны и смешны и что работа мужа приводит ее в отчаяние. «Вот вы можете принимать у себя подряд пятьдесят жен врачей, — говорила она г-же Котар, которая, наоборот, питала добрые чувства ко всем и со священным трепетом относилась к любым своим обязанностям. — Какая вы мужественная! Я, конечно, тоже должна всё это делать, сами понимаете, министерство… но ничего не могу с собой поделать: как увижу всех этих министерских жен, так и тянет показать им язык. И моя племянница Альбертина такая же, как я. Она такая безобразница, эта крошка! На прошлой неделе у меня была в гостях жена товарища министра финансов, она сетовала, что совершенно не умеет готовить и ничего в этом не понимает. А моя племянница и говорит ей с очаровательной улыбкой: „Но, мадам, вам бы следовало в этом разбираться, ведь ваш отец пособлял на кухне“». — «Ох, какая прелесть, премилая история! — говорила г-жа Сванн. — Но по крайней мере на те дни, когда у доктора консультации, у вас должно быть свое маленькое home, чтобы там были ваши цветы, ваши книги, вещи, которые вы любите», — советовала она г-же Котар. «Представляете, прямо так и бухнула ей прямо в лицо! И не предупредила меня ни о чем, притворщица негодная, — хитра, как обезьяна. Счастливая вы, что умеете сдерживаться: как я завидую тем, кто знает, когда нужно промолчать!» — «Но мне вовсе не нужно сдерживаться, мадам, — кротко отвечала г-жа Бонтан, — у меня характер покладистый. Прежде всего, я знаю свое место, где мне до вас, — добавляла она, для значительности повысив голос: она всегда говорила громче, вставляя в разговор какую-нибудь утонченную любезность, что-нибудь изобретательно-лестное, вызвавшее восхищение у мужа и способствовавшее его карьере. — И потом, я рада делать всё, что на пользу профессору».

— Нет, но нужно еще иметь выдержку. У вас, должно быть, крепкие нервы. Я, как только вижу, что жена военного министра строит гримасы, тут же начинаю ее передразнивать. Мой характер — мое наказание.

— Ах да, я слыхала, что у нее тик, — отвечала г-жа Котар, — у моего мужа тоже весьма высокопоставленные знакомства, и когда эти господа болтают между собой…

— Ну конечно, мадам, а взять хотя бы заведующего протоколом: он горбун, и не успеет он пробыть у меня и пяти минут, как я чувствую, что просто должна потрогать его горб. Муж говорит, что из-за меня его рано или поздно уволят. Ну и пускай! К черту министерство! Да, к черту министерство! Я хотела заказать, чтобы это напечатали в виде девиза на моей почтовой бумаге. Я наверняка вас шокирую, вы же такая хорошая, но, признаться, эти безобразные маленькие выходки безмерно меня развлекают. Без них жизнь было бы слишком однообразна.

И она продолжала рассуждать о министерстве, как о каком-нибудь Олимпе. Чтобы переменить тему разговора, г-жа Сванн обращалась к г-же Котар:

— Но какая вы нынче красавица! От Редферна?

— Нет, знаете, я привержена Родницу [131] Редферн и Родниц — модные дома конца века. Редферн ввел во Франции моду на дамский английский костюм. . Впрочем, это уже после переделки.

— Ну и ну! Очень элегантно!

— И как вы думаете, за сколько? Нет, первую цифру не угадали!

— Да что вы, это же даром, просто с неба свалилось! Мне говорили — в три раза дороже.

— Вот как пишется история! [132] Вот как пишется история! — Цитата из письма Вольтера к маркизе дю Деффан от 24 сентября 1766 г. — заключала жена доктора. И, указывая г-же Сванн на платок, который та ей подарила, добавляла:

— Посмотрите, Одетта. Узнаёте?

В просвете между полотнищами занавеса возникало почтительное и чопорное лицо, на котором был написан шутливый страх, как бы не побеспокоить присутствующих: это был Сванн. «Одетта, у меня в кабинете принц Агригентский, он спрашивает, можно ли прийти с тобой поздороваться. Что ему ответить?» — «Что я буду очень рада», — отвечала довольная Одетта, не теряя самообладания, что ей было совсем нетрудно: она ведь всегда, еще в бытность свою кокоткой, принимала у себя светских людей. Сванн удалялся передать разрешение и возвращался вместе с принцем, если только за это время не входила г-жа Вердюрен. Когда Сванн женился на Одетте, он попросил ее больше не ездить в «тесную компанию» (для этого у него было немало причин, а если бы не было, он бы сделал то же самое, повинуясь закону неблагодарности, который не терпит исключений и доказывает, насколько все сводники непредусмотрительны или бескорыстны). Он разрешил Одетте обмениваться с г-жой Вердюрен двумя визитами в год, и не больше, и даже это некоторым «верным» казалось чересчур: их возмущало оскорбление, нанесенное Хозяйке, у которой Одетта, да и Сванн столько лет ходили в любимцах. Потому что среди верных были свои «непримиримые», хотя затесались среди них и скрытые предатели, которые иногда потихоньку ускользали к Одетте, если она их приглашала, готовые, если их разоблачат, объяснить, что им просто хотелось посмотреть на Берготта (Хозяйка, впрочем, утверждала, что у Сваннов он не бывает и вообще он бездарность — правда, она тем не менее пыталась его «залучить», по ее любимому выражению). Не подозревая, что люди часто ради приличия воздерживаются от крайней позиции, к которой их подталкивают те, кто желает кому-либо досадить, «непримиримые» мечтали, чтобы г-жа Вердюрен прервала всякие отношения с Одеттой и лишила ее удовольствия говорить со смехом: «Со времен Раскола мы очень редко бываем у Хозяйки. Пока мой муж был холостяком, это еще как-то было возможно, но семейная пара не всё себе может позволить… Честно говоря, господин Сванн терпеть не может мамашу Вердюрен, и ему не очень по вкусу было, что я их так часто навещала. Ну а я-то, преданная супруга…» На званые вечера Сванн сопровождал жену в этот дом, но когда г-жа Вердюрен приезжала к Одетте с визитом, избегал ее. Поэтому, если в салоне была Хозяйка, принц Агригентский входил один. Кстати, представляя его присутствующим, Одетта старалась, чтобы г-жа Вердюрен оказалась поблизости: ей хотелось, чтобы та слышала только известные имена, и, видя вокруг много незнакомых лиц, воображала, что попала в среду аристократов; и этот расчет прекрасно удавался: вечером г-жа Вердюрен говорила мужу: «Ты бы видел эту компанию! Весь цвет Реакции!» Одетта же питала относительно г-жи Вердюрен обратное заблуждение. Салон этой последней, конечно, еще не стал в те времена таким, каким ему предстояло стать в один прекрасный день, как мы увидим позже. Г-жа Вердюрен еще даже не вошла в тот инкубационный период, когда отменяют многолюдные праздники, на которых немногие недавно добытые бриллианты утонули бы в толпе черни, и ждут, когда к десяти праведникам, которых удалось залучить, притянутся еще семижды десять. Для г-жи Вердюрен «свет» был целью, но участки ее атак были еще так ограниченны и вдобавок так удалены от тех, через которые Одетте посчастливилось прорваться, что Одетта понятия не имела о стратегических планах, которые готовила г-жа Вердюрен, а между тем ей предстояло вскорости проделать тот же путь. И когда при Одетте заходила речь о том, что г-жа Вердюрен — сноб, она совершенно искренне смеялась и возражала: «Да ничего подобного. Прежде всего, у нее и возможностей таких нет, она же никого не знает. И потом, надо отдать ей должное, она довольна тем, что есть. Нет, она обожает свои среды, милую болтовню». Но втайне Одетта завидовала г-же Вердюрен (хотя не оставляла надежды, что тоже научится, не зря же она была ее прилежной ученицей), завидовала умениям, которым Хозяйка придавала такое значение, хотя служили они лишь для передачи богатства оттенков чего-то несуществующего, для ваяния из воздуха; собственно, это было искусство творить из ничего: искусство хозяйки дома «объединять», умело «сочетать», «подавать», «отступать на задний план», служить «связующим звеном».