Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Все эти конфиденциальные обличительные речи обо мне, обращенные к Сен-Лу, и о Сен-Лу, обращенные ко мне, кончились тем, что нас обоих пригласили на обед. Не уверен, не попытался ли он сперва залучить одного Сен-Лу. Такая попытка вполне правдоподобна, и, возможно, он ее предпринял, но безуспешно, и вот в один прекрасный день Блок обратился к нам с Сен-Лу: «Дорогой мэтр, и вы, возлюбленный всадник Ареса, де Сен-Лу-ан-Бре, укротитель коней, встреченный мною на шумнопенных брегах Амфитриты, у шатров семейства Менье, чьи корабли быстроходны [213] …у шатров семейства Менье, чьи корабли быстроходны … — По мнению французских комментаторов, имеется в виду промышленник Гастон Менье, владелец знаменитой яхты «Ариадна». , не придете ли на этой неделе пообедать в дом к моему славному отцу, чье сердце не знает порока?» Он прислал нам это приглашение, потому что желал поближе сойтись с Сен-Лу, надеясь, что тот введет его в аристократические круги. Если бы такой замысел созрел у меня, если бы это я хотел туда проникнуть, Блок расценил бы это как признак самого омерзительного снобизма, вполне согласующегося с той стороной моей натуры, которую он не считал во мне главной, во всяком случае до сих пор; но поскольку таково было его собственное желание, оно, конечно, говорило о любознательности и пытливом уме, влекущим его к исследованию новых слоев общества, что могло бы быть ему полезно в литературном отношении. Когда Блок-сын сообщил отцу, что приведет к обеду приятеля, и в тоне торжествующего сарказма объявил имя и титул этого приятеля — «маркиз де Сен-Лу-ан-Бре», — тот был потрясен до глубины души. «Маркиз де Сен-Лу-ан-Бре! Эх, чтоб меня черти взяли!» — воскликнул он: грубое словцо было у него способом ярче всего выразить почтение к аристократии. И окинул сына, умеющего завязывать такие знакомства, восхищенным взглядом, в котором читалось: «Поразительно! И этот чудо-ребенок — мой сын?», а моему приятелю это доставило такую радость, будто к его месячному содержанию добавили пятьдесят франков. Вообще-то, Блоку неуютно жилось дома, он чувствовал, что из-за его непрестанного восхищения Леконтом де Лилем, Эредиа и прочей «богемой» отец считает, будто он «свихнулся». Но знакомство с Сен-Лу-ан-Бре, тем самым, чей отец был председателем Всеобщей компании Суэцкого канала! (Эх, чтоб меня черти взяли!) Это был «безусловный» успех. И до чего же было обидно, что стереоскоп оставили дома, опасаясь за его сохранность. Стереоскопом умел — или по крайней мере имел право — пользоваться только г-н Блок-отец. Он, впрочем, доставал стереоскоп редко, по особым поводам, в дни больших приемов, когда нанимали дополнительную прислугу мужского пола. Так что для присутствующих это зрелище было чем-то вроде награды, вроде привилегии избранных, а хозяина дома, демонстрировавшего стереоскоп в действии, оно осеняло особым авторитетом, словно он обладал особым талантом: это было все равно как если бы г-н Блок сам изготовил картинки и изобрел аппарат. «Вы вчера вечером не были приглашены к Саломонам? — говорили в семье. — Нет, я не попал в число избранных! А что там было? — Пускали пыль в глаза, показывали стереоскоп, всякие такие штучки. — О, если был стереоскоп, очень жаль, ведь говорят, Саломон неподражаемо его показывает». — «Ничего, — заметил сыну г-н Блок, — не будем выкладывать ему сразу всё, что есть, оставим что-нибудь на потом». В приступе родительской любви он, желая произвести на сына впечатление, даже не прочь был распорядиться, чтобы доставили аппарат. Но с этим было никак не успеть, вернее, так всем казалось, а на самом деле обед пришлось перенести, потому что Сен-Лу не мог отлучиться: он ждал дядю, который должен был на двое суток появиться у г-жи де Вильпаризи. Этот дядя был большим поборником физических упражнений, особенно пеших переходов, и собирался из замка, где проводил лето, добраться до Бальбека по большей части пешком, ночуя на фермах, поэтому было неизвестно, когда именно он прибудет. Сен-Лу не смел никуда отлучиться и даже поручил мне отнести в Инковиль, где было почтовое отделение, телеграмму, потому что каждый день слал своей возлюбленной по телеграмме. Дядю, которого ожидали, звали Паламед — это имя его предки унаследовали от королей Сицилии. И позже всякий раз, стоило мне, читая исторические труды, наткнуться на это самое имя, которое носил какой-нибудь подеста или князь церкви, имя, подобное прекрасной медали эпохи Возрождения — а иные полагали, даже античной, — всегда остававшейся в семье, переходившей из поколения в поколение, от кабинета Ватикана до дяди моего друга, я испытывал удовольствие, знакомое тем, кто, не имея средств собирать медали или картины, коллекционирует старые слова (географические названия, точные, как документ, и живописные, как старинная карта, как рыцарская жизнь, вывеска или свод законов, как имена, записанные в церковной книге, в чьих прелестных, таких французских окончаниях слышится и отзывается скудость языка, примитивная интонация старинных племен, искаженное произношение, всё то, что позволяло нашим предкам наносить латинским и саксонским словам надежные увечья, превратившиеся позже в величественные грамматические законы) — и, в сущности, благодаря этим коллекциям старинных созвучий, устраивает сам для себя такие же концерты, как те, кто покупает виолу да гамба и виоль д’амур, чтобы играть музыку былых времен на старинных инструментах. Сен-Лу сказал мне, что даже в самом замкнутом аристократическом кругу его дядя Паламед выделяется своей недоступностью, высокомерием, что он помешан на своем благородном происхождении, что вместе с женой своего брата и еще несколькими избранными особами учредил так называемый клуб Фениксов. И даже там он славился заносчивостью: бывало, люди из высшего общества, желая с ним познакомиться, просили содействия у его собственного брата и нарывались на отказ. «Нет, не просите меня представить вас моему брату Паламеду. Даже если я, жена и мы все за это возьмемся, ничего не выйдет. Или вы просто нарветесь на резкость с его стороны, а я бы этого не хотел». Он и несколько его друзей составили список из двухсот членов Жокей-клуба, с которыми никогда не согласятся познакомиться. А у графа Парижского за изысканность и гордость его прозвали Принцем.

Сен-Лу рассказал мне о давно минувшей молодости своего дяди. Каждый день он приводил женщин в гарсоньерку, которую снимал вместе с тремя друзьями, такими же красавцами, как он сам; за красоту их прозвали «три грации».

— Однажды один из его друзей, который сегодня, как сказал бы Бальзак, занимает видное положение в Сен-Жерменском предместье, но в начальный весьма бурный период жизни проявлял странные пристрастия, попросил у дяди позволения его навестить. Но, едва войдя, он принялся объясняться в любви не дамам, а моему дяде Паламеду. Дядя притворился, что не понимает, под каким-то предлогом зазвал к себе двух друзей, втроем они схватили негодяя, раздели его, отлупили до крови и в мороз в десять градусов ниже нуля пинками вышвырнули его, полумертвого, за дверь; полиция пыталась расследовать это дело, но бедняга из последних сил убедил их прекратить расследование. Сегодня дядя не стал бы учинять такую жестокую расправу; ты не представляешь себе, как много у него друзей среди простых людей и как он, такой высокомерный с аристократами, помогает им, хотя подчас ему платят неблагодарностью. То он пристраивает на место в Париже лакея, который прислуживал ему в гостинице, то помогает какому-нибудь крестьянину освоить ремесло. Он на самом деле очень даже славный, и это уживается в нем с аристократической заносчивостью. — Воистину Сен-Лу принадлежал к светской молодежи, вознесенной на такую высоту, на которой можно позволить себе замечания вроде «это с его стороны даже очень мило, он очень даже славный» — драгоценные семена, из которых вскоре произрастает такое представление о мире, согласно которому сам ты ничто, а «народ» — всё; в сущности, это полная противоположность плебейской гордости. — Говорят, в молодости он, как никто, задавал тон в высшем обществе, его слово было законом. В любых обстоятельствах он поступал, как ему нравилось, как ему было удобнее, а снобы немедленно принимались ему подражать. Если в театре он чувствовал жажду и распоряжался, чтобы ему принесли попить прямо в ложу, на другой неделе все аванложи ломились от прохладительных напитков. Как-то дождливым летом его слегка беспокоил ревматизм, и он заказал себе пальто из мягкой, но теплой вигоневой шерсти в синюю и оранжевую полоску — такая шерсть идет обычно на дорожные одеяла. И тут же лучших портных завалили заказами на пушистые синие пальто с бахромой. Если он гостил в каком-нибудь замке и ему приходило в голову пообедать без помпы и парада, он не привозил с собой фрака и являлся к столу в простом пиджаке, какие носят днем, — и тут же в моду входило обедать за городом в пиджаке. А если он ел пирожное не ложечкой, а вилкой, или особым прибором собственного изобретения, заказанным у золотых дел мастера, или просто пальцами, никто не осмеливался поступать по-другому. Ему вздумалось заново переслушать некоторые квартеты Бетховена (при всей своей взбалмошности он был далеко не глуп и весьма одарен) — и он раз в неделю стал приглашать музыкантов исполнять эти квартеты для него и нескольких его друзей. И в тот год высшим шиком оказалось собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку [214] … собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку . — В книге «Вместе с Марселем Прустом» Марсель Плантвинь, близкий друг писателя, вспоминает, что сам Пруст заказал себе пальто из вигони, когда увидел такое пальто на Робере де Монтескью (во многих отношениях послужившем ему моделью для «дяди Паламеда» (то есть Шарлюса). Известно также, что в конце войны Пруст приглашал к себе домой квартет под управлением скрипача и дирижера Гастона Пуле. . В общем, мне кажется, что он не скучал в жизни. Надо думать, от женщин у него отбою не было, с его-то красотой. Кто были эти дамы, сказать не могу: он очень скромен. Но я точно знаю, что он изменял моей бедной тетке. И тем не менее он вел себя с ней восхитительно, и она его обожала, а он много лет ее оплакивал. До сих пор, если он в Париже, то чуть не каждый день ездит на кладбище.