Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

— Я терпеть не могу ждать в пошлой обстановке шикарных караван-сараев, а от всех этих цыган меня тошнит, поэтому скажите «лэфту», чтобы он велел им помолчать и сразу вас предупредил о моем приходе.

Лично я не жаждал видеть Блока в гостинице. В Бальбек он приехал, к сожалению, не один, а с сестрами, у них там было полным-полно родственников и друзей. Причем эта еврейская колония была скорее живописна, чем привлекательна. В Бальбеке к евреям относились как в некоторых странах вроде России или Румынии, где, как мы знаем из курса географии, еврейское население пользуется куда меньшей симпатией и гораздо меньше продвинулось на пути ассимиляции, чем, например, в Париже. Кузины и дядья Блока или их единоверцы, мужчины или женщины, держались всегда вместе, их компанию никогда не разбавлял чужеродный элемент; они входили в казино — на танцы или в зал, где играли в баккара, — дружной процессией, где все были друг на друга похожи и разительно отличались от окружающих, а те каждый год смотрели на них, но никогда с ними не здоровались — ни общество Камбремеров, ни клан первого председателя, ни крупные и мелкие буржуа, ни даже простые парижские хлеботорговцы, чьи дочки, красивые, гордые, насмешливые, французские, как реймские статуи, не желали смешиваться с этой ордой неотесанных девах, лезущих из кожи вон, чтобы одеваться «по-курортному», будто они возвращаются с ловли креветок или вот-вот станцуют танго. А мужчины, даром что в великолепных смокингах и лаковых туфлях, наводили на мысль о тех художниках, что, иллюстрируя Евангелие или «Тысячу и одну ночь», в поисках «достоверности» стараются точно представить себе страну, в которой происходит действие книги, но при этом придают святому Петру или Али-Бабе физиономию самой надутой важной персоны в Бальбеке. Блок познакомил меня со своими сестрами, он то и дело грубо обрывал их болтовню, а они обожали и боготворили брата и взахлеб смеялись самой ничтожной его шутке. В общем, эта компания, возможно, была по-своему хороша, приятна и достойна всяческих похвал — возможно, больше многих других. Но чтобы всё это оценить по справедливости, надо было туда проникнуть. Словом, окружающим они не нравились, и чувствовали это, и видели в этом доказательство антисемитизма, против которого смыкали ряды и держали круговую оборону, которую, впрочем, никто и не пытался прорвать.

Кстати, о «лэфте», я не так уж и удивился, потому что за несколько дней до того Блок меня спросил, каким ветром меня занесло в Бальбек (то, что он сам здесь оказался, представлялось ему вполне естественным) — уж не в поисках ли «приятных знакомств» я приехал; я объяснил, что издавна мечтал здесь побывать, хотя еще больше меня влекла Венеция, на что он ответил: «Ну конечно, распивать шербет с красивыми мадамами, притворяясь, будто читаешь „Камни Вэнэции“ лорда Джона Рёскина [208] …«Камни Вэнэции» лорда Джона Рёскина … — Разумеется, Рёскин вовсе не был лордом. В 1900 г. Пруст побывал в Венеции по следам Рёскина и осматривал ее именно с книгой Рёскина «Камни Венеции» в руках. , унылого зануды, который кого угодно уморит скукой». Видимо, Блок полагал, что в Англии все существа мужского пола лорды, а буквы «и» и «е» произносятся всегда как «э». А Сен-Лу считал, что эта ошибка в произношении — мелочь, вызванная в основном незнанием каких-то светских обычаев, которые мой новый друг презирал, прекрасно в них разбираясь. Но его беспокоило, вдруг когда-нибудь Блок узнает, как произносится «Венеция» и что Рёскин — не лорд, и тогда задним числом решит, что Сен-Лу над ним потешался? — поэтому Сен-Лу постоянно чувствовал свою вину перед Блоком, будто ему не хватало снисходительности, хотя, наоборот, снисходительности в нем было больше, чем нужно, и румянец стыда, которым когда-нибудь зальется Блок, обнаружив свою ошибку, заранее передавался ему и покрывал его лицо. Ведь он догадывался, что для Блока такая ошибка имеет больше значения, чем для него. И вскоре Блок это доказал; слыша, как я произношу «лифт», он перебил меня:

— А что, надо говорить «лифт»? — и высокомерно процедил: — Впрочем, не важно. — Это выражение инстинктивно пускают в ход все самолюбивые люди, как в самых тяжелых обстоятельствах, так и по пустякам; и этим они как раз доказывают, как важно для них то, что они объявляют неважным; иногда эти слова обретают душераздирающий, трагический смысл, они первыми слетают с уст мало-мальски гордого человека, когда у него отняли последнюю надежду, за которую он цеплялся, отказали ему в помощи: «Ах вот как, ну ничего, не важно, я выйду из положения другим способом»; а другим способом, который ему остается, иногда оказывается самоубийство.

Позже Блок наговорил мне много приятного. Он явно изо всех сил старался быть со мной любезным. И все-таки он спросил: «Ты что, жаждешь стать своим в среде аристократии — кстати, аристократии весьма сомнительной, но ты всегда отличался наивностью — и потому подружился с этим Сен-Лу-ан-Бре? Похоже, ты переживаешь полосу снобизма. Скажи-ка, ты ведь сноб? Я угадал?» Это не значит, что ему внезапно расхотелось быть любезным. Скорее, здесь проявился тот его недостаток, который неправильно называют «невоспитанностью»; сам он этого недостатка в себе не замечал, и, естественно, ему и в голову не приходило, что других это может задевать. Удивительно, в сущности, не то, как часто одна и та же добродетель встречается у разных представителей рода человеческого, а скорее то, как разнообразны недостатки, свойственные каждому отдельному человеку. Пожалуй, «единственная вещь, которая во всем мире распределена равномерно» — это не здравый смысл, а доброта [209] Аллюзия на первую фразу «Рассуждения о методе» Рене Декарта (1637): «Здравый смысл кажется единственной вещью, которая во всем мире распределена равномерно — никто не хочет его больше, чем у него есть». . В самых отдаленных, глухих уголках она расцветает сама по себе, всем на удивление, как расцветает в укромной долине мак, похожий на все остальные маки, хотя он их никогда не видел, а знаком только с ветром, который треплет иногда его одинокую красную шапочку. И пускай даже доброта дремлет, парализованная корыстью, все равно она жива, и в те минуты, когда ее не сдерживает никакое эгоистическое побуждение, например когда человек читает книгу или газету, она расцветает, она тянется навстречу слабому, праведному, преследуемому, и в душе даже убийца остается добрым и нежным, пока читает роман с продолжениями. Но разнообразие пороков поражает не меньше, чем общность добродетелей. У каждого человека недостатки настолько свои, особенные, что, если мы хотим продолжать его любить, нам приходится просто отмахнуться от них в пользу всего остального. Любой, самый совершенный человек обладает каким-нибудь недостатком, способным возмутить или вызвать негодование. Один наделен глубоким умом, возвышенным образом мыслей, никогда ни о ком не злословит, но забывает достать из кармана письма, которые сам же предложил взять у вас и опустить в почтовый ящик, и срывает вам важнейшую встречу, и всё это с улыбкой, даже не думая извиниться, ведь он гордится тем, что не в ладах со временем. Другой так деликатен, кроток, обходителен, что никогда не скажет вам о вас самих ничего, кроме приятного и лестного, но вы чувствуете, что на сердце у него есть и кое-что совсем другое, о чем он помалкивает, накапливая раздражение, и к тому же он так дорожит вашим обществом, что никак от вас не уйдет, даже видя, что вы умираете от усталости. Третий, напротив, куда откровеннее и со всей прямотой сообщает вам, что в тот раз, когда вы к нему не пришли, сославшись на болезнь, вас видели в театре и выглядели вы отменно здоровым, а также что ваши хлопоты по его делу совершенно ему не понадобились и, кстати, ту же услугу предлагали ему еще трое приятелей, то есть на самом деле он вам почти ничем и не обязан. Предыдущий друг в тех же обстоятельствах притворился бы, что ничего не знает о том, что вы были в театре, и что другие могли оказать ему ту же услугу. Но этот, последний, друг испытывает потребность повторять и пересказывать третьим лицам именно то, что вам неприятно, и, в восторге от своей откровенности, с пафосом говорит вам: «Да, я такой». В то же время другие раздражают вас своим несносным любопытством или настолько полным отсутствием любопытства, что, о каких бы самых сенсационных новостях вы с ними ни заговорили, они просто не понимают, о чем речь; а еще другие целый месяц не могут ответить на письмо, в котором вы говорите не об их делах, а о своих, или предупреждают, что придут к вам с просьбой, и вы безвылазно сидите дома, чтобы их не пропустить, а они всё не идут и неделями держат вас в напряжении, а всё потому, что, не получив от вас ответа, которого их записка вовсе не требовала, решили, что вы на них обижены. А некоторые, повинуясь своему желанию, а не вашему, болтают, не давая вам вставить слово, если им весело и охота вас повидать, и не заботятся о том, что у вас срочная работа; зато если им неможется или они не в духе, из них слова клещами не вытянешь: всем вашим усилиям они противопоставляют вялость и томность, не затрудняют себя хотя бы односложным ответом на всё, что вы говорите, как будто они вас и не слышали. У каждого из наших друзей недостатки настолько свои, особенные, что, если мы хотим продолжать его любить, нам приходится утешаться мыслями о его таланте, доброте, тонкости — или просто, призвав на помощь всю свою добрую волю, не обращать внимания на эти недостатки. К сожалению, наша упорная снисходительность к пороку друга разбивается о его упорство в этом пороке — не то в силу его ослепления, не то из-за ослепления, которое он приписывает окружающим. Он не видит своего недостатка или полагает, что другие его не видят. Но главное, нам трудно оценить, что заметно со стороны, а что незаметно, из-за этого мы чаще всего рискуем вызвать раздражение ближних; поэтому из благоразумия лучше бы нам никогда не говорить о себе, ведь наше мнение об этом предмете уж точно никогда не совпадет с мнением окружающих. Если нам доведется заглянуть в сокровенную жизнь другого человека, в его реальный мир, заслоненный от нас внешними чертами, мы поражаемся не меньше, чем если бы обнаружили в самом что ни на есть заурядном на первый взгляд доме сокровища, воровские фомки и трупы; но неменьшее удивление ждет нас, если вместо того представления о себе, которое мы составили, слушая, как отзываются о нас окружающие в разговорах с нами, мы услышим, что они говорят о нас у нас за спиной, и узнаем, как совершенно по-другому они представляют себе нас и нашу жизнь. И всякий раз, когда мы говорим о себе, можно не сомневаться: те, кто учтиво и с лицемерным одобрением выслушивает наши безобидные и благоразумные речи, позже прокомментируют их самым негодующим или самым насмешливым тоном, но в любом случае решительно осудят то, что мы говорили. Нам не простят уже хотя бы несоответствия между нашим представлением о себе и нашими словами: из-за этого несоответствия то, что люди говорят сами о себе, всегда так же смехотворно, как мурлыканье горе-меломанов, которым хочется напеть любимую мелодию, и недостатки своего невнятного бурчания они искупают преувеличенной мимикой и восхищенными гримасами, совершенно не примиряющими нас с тем, что мы слышим. И нужно добавить, что к дурной привычке говорить о себе и о своих недостатках часто присоединяется другая: обличать других за те самые недостатки, которыми отличаешься сам. Мы рассуждаем о них без конца, словно для нас это сразу и удовольствие исподтишка поговорить о себе, и двойная радость покаяться в недостатке и оправдать его. Кстати, наше внимание, вечно прикованное к собственной персоне и ее особенностям, постоянно отмечает это самое свойство у других. Близорукий говорит о ближнем: «Да он же не видит дальше собственного носа!»; чахоточный опасается за легкие знакомого здоровяка; грязнуля постоянно толкует о том, что другие не принимают ванн; тот, от кого дурно пахнет, сетует на зловоние; обманутый муж повсюду видит обманутых мужей, женщина легкого поведения — женщин легкого поведения, сноб — снобов. И потом, каждый порок, как каждая профессия, требует специальных знаний, которые человек приобретает, углубляет и не прочь выставить напоказ. Извращенец распознает извращенцев, приглашенный в общество портной не успеет с вами поговорить, как уже оценил качество материи, что пошла на ваш костюм, и его так и тянет попробовать ее на ощупь, а если, поговорив несколько минут со стоматологом, вы спросите, что он на самом деле о вас думает, он сообщит, сколько у вас больных зубов. Ему кажется, что нет ничего важнее этого, а вам — что ничего нет смешнее, тем более что вы уже заметили его собственные зубы. Но мало того, что мы воображаем, будто другие слепы, когда говорим о себе; мы и действуем так, будто вокруг слепые. У каждого из нас есть свой персональный бог, скрывающий наши недостатки или обещающий сделать их невидимыми для других: это он закрывает глаза и затыкает носы людям, которые не моются, чтобы они не заметили грязи у себя в ушах и не учуяли запаха пота под мышками, и уговаривает их, что они могут безнаказанно разгуливать в таком виде среди людей, а те ничего не заметят. А те, кто носит или дарит фальшивые жемчуга, воображают, что их примут за настоящие. Блок был скверно воспитан, невропат, сноб, семья у него была малопочтенная, так что ему приходилось постоянно терпеть невероятное давление, словно на дне моря, — не только поверхностное давление христиан, но и многослойное давление еврейских кругов, высших по отношению к его кругу: каждый обрушивал груз своего презрения на тот слой, что лежал внизу его собственного. Пробиваться на свежий воздух, возвышаясь от одной еврейской семьи до другой, пришлось бы Блоку много тысяч лет. Ему надо было попытаться найти выход с другой стороны.