Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Когда с ритуалом изгнания злых духов было покончено, этот презрительный молодой человек у меня на глазах превратился в самое любезное, самое услужливое создание, какое я только видел в жизни: так злая фея сбрасывает свой прежний облик и обретает пленительную красоту и великодушие. «Ладно, — сказал я себе, — однажды я уже в нем ошибся, стал жертвой миража, но не для того же избавился я от одной иллюзии, чтобы впасть в другую: он принадлежит к высшей знати, помешан на знатности, но пытается это скрыть». В самом деле, очень скоро за отменными манерами и приветливостью Сен-Лу я разглядел другого человека, но совсем не такого, как ожидал.

Этот аристократ, этот высокомерный спортсмен на самом деле страстно увлекался только духовными богатствами, особенно модернизмом в литературе и искусстве, казавшимся таким смехотворным его тетке; кроме того, он был насквозь проникнут тем, что она называла социалистической риторикой, глубочайшим образом презирал свою касту и часами штудировал Ницше и Прудона. Это был один из тех «интеллектуалов» [204] …один из тех «интеллектуалов»… — Это слово в контексте эпохи воспринимается почти неологизмом. Впервые оно появилось в 1898 г. в документе в защиту Дрейфуса «Манифест интеллектуалов», который подписали сто ученых, преподавателей, писателей, в том числе и сам Пруст. , легко воспламеняющихся, которые с головой уходят в какую-нибудь книгу, сосредоточенные только на полете мысли. Меня даже слегка раздражало, хотя в то же время и умиляло в Сен-Лу это пристрастие к абстракциям, такое далекое от моих обычных забот. Откровенно говоря, когда я уразумел, кто был его отец, когда дочитал мемуары, где было полным-полно анекдотов о знаменитом графе де Марсанте, в котором воплотилась несравненная элегантность эпохи, уже уходившей в прошлое, на меня нахлынули мечты: я жаждал узнать больше подробностей о том, как жил г-н де Марсант, и злился на Робера де Сен-Лу, зачем ему оказалось мало быть сыном своего отца и зачем, вместо того чтобы служить мне проводником по старомодному роману отцовской жизни, он возвысился до любви к Ницше и Прудону. Его отец не разделил бы моих сожалений. Он сам был человек умный и просвещенный, куда более широких взглядов, чем положено светскому человеку. Он не успел как следует узнать своего сына, но мечтал, чтобы сын добился большего, чем он. И думаю, что, в отличие от всех остальных членов семьи, он бы им восхищался, был бы рад, что сын отверг жалкие развлечения, доставшиеся в удел отцу, ради возвышенных размышлений, и, никому не признаваясь, со всей скромностью знатного вельможи украдкой читал бы любимых авторов сына, чтобы опять и опять убеждаться, насколько сын его превзошел.

Но вот что печально: да, г-н де Марсант, человек широких взглядов, оценил бы сына, так от него отличающегося, а вот Робер де Сен-Лу принадлежал к тем, кто верит, что заслуги неотделимы от определенного образа жизни; он хоть и с любовью, однако не без легкого презрения вспоминал об отце, который всю жизнь только и делал, что охотился да участвовал в скачках, зевал на Вагнере и обожал Оффенбаха. Сен-Лу был недостаточно умен, чтобы понять, что масштаб интеллекта не имеет ничего общего с приверженностью определенной эстетической доктрине, и к «интеллектуальности» г-на де Марсанта относился слегка пренебрежительно, как сын Лабиша мог бы относиться к Лабишу, а сын Буальдьё — к Буальдьё [205] Франсуа-Адриен Буальдьё (1775–1834) — популярный французский оперный композитор; во времена, когда писались «Поиски», казался уже старомодным, так же как казался легковесным популярный автор бесчисленных комедий, фарсов и водевилей Эжен Лабиш. , если бы эти сыновья были приверженцами самой символистской литературы и самой сложной музыки. «Я очень мало знал отца, — говорил Робер. — Судя по всему, это был очаровательный человек. Его трагедия в том, что он жил в жалкую эпоху. Родиться в Сен-Жерменском предместье и жить во времена „Прекрасной Елены“ — это сродни стихийному бедствию. Если бы он был скромным буржуа и преклонялся перед „Кольцом“ — быть может, он был бы совсем другим человеком. Мне говорят, что он даже любил литературу. Но вопрос в том, какую — ведь то, что он понимал под литературой, в наши дни совершенно устарело». Мне казалось, что Сен-Лу слишком серьезен, а он считал, что мне бы не повредило быть посерьезнее. Обо всем он судил с позиций разума; ему было непонятно, как завораживали мое воображение некоторые книги, казавшиеся ему пустыми, он удивлялся, как я — я, на кого он смотрел снизу вверх, — могу ими увлекаться.

С первых же дней Сен-Лу завоевал бабушкино сердце, не только своей неисчерпаемой добротой, которую то и дело доказывал нам обоим на деле, — но главное, ее восхищало, как естественно это у него получалось. А бабушка ценила естественность превыше всего (вероятно, оттого, что в ней из-под воспитания проглядывала истинная природа человека) — и в садах, где она не любила слишком правильных клумб, как в Комбре, и в стряпне, где терпеть не могла «фигурные торты», которые непонятно из чего приготовлены, и в фортепьянной игре, где она недолюбливала слишком техничное, слишком «вылизанное» исполнение, охотно прощая Рубинштейну, когда он «мазал». Она одобряла естественность даже в том, как Сен-Лу одевался: никакого «пижонства», но и никакой чопорности, натянутости и позы. Еще больше она ценила то, что этот молодой богач, живя среди роскоши, относится к ней с небрежной независимостью, не напускает на себя надутый вид, от него «не пахнет деньгами»; она усматривала очарование естественности даже в том, что на лице у Сен-Лу до сих пор отражались любые его эмоции, хотя обычно мы, выйдя из детского возраста, утрачиваем эту черту вместе с некоторыми другими физиологическими особенностями. Например, что-нибудь, чего он желал и на что не рассчитывал, даже простой комплимент, вызывало у него бурную, пылкую, взрывную, неукротимую радость, которую он был не в силах ни сдержать, ни скрыть; на лице у него расплывалась нечаянная блаженная гримаса; сквозь слишком нежную кожу щек пробивался яркий румянец, в глазах светилось смущенное ликование; и моей бабушке бесконечно по сердцу были эти милые проявления искренности и неиспорченности, которые, во всяком случае в те времена, когда я подружился с Сен-Лу, отражали чистую правду. Хотя знал я и другого человека (и таких людей много), в котором физиологическая искренность этого мимолетно вспыхивавшего румянца прекрасно уживалась с двуличием; очень часто такой румянец свидетельствует лишь о жгучей, нескрываемой радости натуры, способной на самое подлое коварство. Но особенно восхищалась бабушка тем, с какой естественностью и прямотой выражал Сен-Лу свою ко мне симпатию; он находил такие слова, до которых ей было бы, по ее собственному признанию, ни за что не додуматься, самые точные, самые нежные, — слова, под которыми подписались бы «Севинье и Босержан»; он, не стесняясь, подсмеивался над моими недостатками, которые подмечал с веселившей ее проницательностью, но подсмеивался ласково, точно так, как она сама, и, наоборот, достоинства мои превозносил горячо и самозабвенно, не зная меры и не опасаясь, что восхищение другом убавит ему самому значительности, чего обычно боятся юноши в этом возрасте. Он предупреждал малейшие мои недомогания, незаметно укрывая мне ноги одеялами, как только становилось прохладно; он, ни слова не говоря, отказывался от других планов и оставался посидеть со мной вечером попозже, если видел, что я загрустил или чем-то расстроен; ничто от него не ускользало, и бабушка думала, что такая чрезмерная забота была мне, возможно, даже не на пользу, но сама его привязанность глубоко ее трогала.