Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

— Ох, только не в это кресло, если позволите! Для двоих оно слишком мало, а для меня одной велико, мне будет неловко.

— Ваши слова мне напомнили о таком же кресле, которое у меня было долгое время, но в конце концов мне пришлось от него избавиться, потому что его подарила моей матери несчастная герцогиня де Прален. Мама совсем не была гордячкой, но у нее были понятия из прежних времен, а я это уже не вполне понимала; поначалу она не хотела, чтобы ее представляли госпоже де Прален, которая на самом-то деле была просто мадемуазель Себастиани [200] …представляли госпоже де Прален, которая на самом-то деле была просто мадемуазель Себастиани… — Дочь генерала Себастиани вышла замуж в 1824 г. за герцога де Шуазель-Пралена и родила ему десять детей, затем он ее бросил. В 1847 г. герцогиня была найдена убитой. Герцог был арестован и отравился. , а та, поскольку всё же была герцогиней, считала, что ей не подобает, чтобы представляли ее. На самом деле, — добавила г-жа де Вильпаризи, забыв, что не понимает таких тонкостей, — чтобы иметь право на такие притязания, нужно было быть по меньшей мере госпожой де Шуазель. Шуазели — самого знатного рода, они происходят от сестры короля Людовика Толстого [201] Людовик VI Толстый (1081–1137) — король Франции (1108–1137), пятый из династии Капетингов. и были истинными властителями Бассиньи. Допускаю, что родство у нас более блестящее и славы больше, но древностью рода они почти нам не уступают. Это местничество породило много забавных недоразумений; например, как-то раз обед был подан на час с лишним позже, и всё это время ушло на то, чтобы уговорить одну из дам согласиться, чтобы ее представили другой. Несмотря на всё это, они потом очень подружились, и госпожа де Прален подарила матери кресло наподобие этого, в которое никто не хотел садиться, вот как вы. В один прекрасный день мама слышит, что во двор особняка въезжает карета. Они спрашивает мальчика-слугу, кто приехал. «Госпожа герцогиня де Ларошфуко, ваше сиятельство». — «Прекрасно, я ее приму». Проходит четверть часа — никого. «Что же госпожа герцогиня де Ларошфуко? Где она?» — «На лестнице, ваше сиятельство, дух переводит», — отвечает мальчонка, недавно взятый в дом: у мамы был прекрасный обычай брать их из деревни. Нередко они и рождались при ней. Вот откуда берутся хорошие слуги в доме. А это огромная роскошь. И впрямь, герцогиня де Ларошфуко с трудом взбиралась по лестнице по причине своей тучности; она была настолько тучная, что, когда вошла, мама на миг смутилась, не зная, куда ее усадить. Тут на глаза ей попался подарок госпожи де Прален. «Не угодно ли присесть?» — произнесла мама, придвигая кресло герцогине. И герцогиня заполнила собой всё кресло целиком. Несмотря на свою внушительность, это была довольно приятная особа. «Ее приход по-прежнему производит огромное впечатление», — сказал как-то один наш друг. «А ее уход еще большее», — возразила мама, позволявшая себе вольности, в наше время недопустимые. Даже дома у госпожи де Ларошфуко над ее полнотой подшучивали безо всякого стеснения, и она первая смеялась этим шуткам. «Неужели вы один дома? — спросила как-то мама у господина де Ларошфуко, приехав к ним с визитом; ей навстречу вышел муж, а жена сидела у окна в глубине комнаты, и мама ее не заметила. — А госпожи де Ларошфуко нет дома? Я ее не вижу». — «Как вы любезны!» — отвечал герцог, один из самых бестолковых людей, кого я знала, но не лишенный известного остроумия.

Когда мы с бабушкой после обеда поднялись наверх, я говорил ей, что, возможно, достоинства, пленявшие нас в г-же де Вильпаризи, — такт, проницательность, сдержанность, готовность стушеваться — не так уж ценны, поскольку в высшей степени наделены ими только всякие Моле и Ломени, и пускай с теми, кто их лишен, нелегко общаться изо дня в день, зато это Шатобриан, Виньи, Гюго, Бальзак, и что с того, что они тщеславны, бестолковы и над ними легко насмехаться, вот как над Блоком… Но имени Блока бабушка не могла слышать спокойно. Она всё расхваливала мне г-жу де Вильпаризи. Говорят, что в любви нашим выбором руководят интересы выживания вида: чтобы ребенок родился нормальным, толстый мужчина ищет худую женщину, а худой толстую; приблизительно того же хотела она ради моего благополучия, которому постоянно грозил невроз, болезненная склонность к печали, к одиночеству; всё это заставляло ее превыше всего ставить такие качества, как умеренность, рассудительность, ценить не столько даже саму г-жу де Вильпаризи, а всё общество, сулившее мне мирные развлечения, общество, подобное тому, где расцветало остроумие какого-нибудь Дудана, какого-нибудь г-на де Ремюза, уж не говоря о какой-нибудь там Босержан, или о Жубере, о Севинье [202] Ксимен Дудан (1800–1872) — секретарь герцога де Брольи; в его переписке, изданной после его смерти в 1876 г. под названием «Смесь и письма», отразилась его любовь ко всяческой умеренности. Шарль, граф де Ремюза (1797–1875) — государственный деятель, философ, член Французской академии, также сторонник умеренности. Жозеф Жубер (1754–1824) — друг Шатобриана, способствовавшего посмертному изданию его «Мыслей». Любопытно, что в этом же ряду упомянута вымышленная г-жа де Босержан . ; это остроумие вносит в жизнь больше счастья и достоинства, чем качества противоположного толка, обрекающие людей вроде Бодлера, Эдгара По, Верлена, Рембо на страдания, на непризнание, которых моя бабушка не хотела для своего внука. Я прерывал ее поцелуями и спрашивал, заметила ли она такие-то слова г-жи де Вильпаризи, из которых видно, что она дорожит своей знатностью больше, чем хочет показать. Так поверял я бабушке свои впечатления, потому что без ее подсказки никогда не знал, насколько достоин уважения тот или иной человек. Каждый вечер я приносил ей наброски, в которых за день описал вымышленных людей, кого угодно, кроме нее. Однажды я ей сказал: «Я без тебя жить не могу. — Перестань, — возразила она с тревогой в голосе. — Нельзя быть таким неженкой. Иначе что с тобой будет, если я куда-нибудь уеду? Наоборот, я надеюсь, что ты будешь благоразумен и очень счастлив. — Если ты уедешь, я буду вести себя благоразумно, но я буду считать часы. — А если я уеду на несколько месяцев (сердце мое сжалось при одной только мысли об этом)… на несколько лет… на…»

Мы оба замолчали. Мы не смели взглянуть друг на друга. Но ее тоска терзала меня больше моей. Я подошел к окну и, отвернувшись от нее, внятно сказал:

— Ты же знаешь, я человек привычки. Если я расстаюсь с теми, кого люблю больше всего, я страдаю. Но потом привыкаю, хотя люблю их по-прежнему, и опять живу хорошо и спокойно; я смогу вынести разлуку и на месяцы, и на годы.

Тут я вынужден был замолчать и совсем повернуться к окну. Бабушка ненадолго вышла из комнаты. Но на другой день я принялся самым безмятежным тоном рассуждать о философии, стараясь, однако, чтобы бабушка не пропустила моих слов; я сказал, что воистину удивительно, как последние открытия в естественных науках опровергли материализм, и теперь опять считается, что, по всей вероятности, души бессмертны и возможно их грядущее воссоединение.