Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Покидая церковь, я увидел у старого моста деревенских девушек, принарядившихся, вероятно, по случаю воскресенья; они окликали проходивших мимо парней. Одна из них, долговязая, одетая хуже других, но явно верховодившая остальными, судя по тому, что еле давала себе труд отвечать на то, что они ей говорили, выглядела серьезней и своевольней подруг; она сидела на краю мостика, свесив ноги, а перед ней стоял котелок с рыбой, которую она, видимо, только что наловила. У нее было загорелое лицо, кроткие глаза, но на всё вокруг она смотрела с презрением — а носик был тонкий, прелестной формы. Мои глаза не отрывались от ее кожи, а губам ничего не оставалось, как только воображать, будто они устремляются туда же, куда и взгляд. Хотя мечтал я добраться не только до ее тела, но и до личности, обитавшей в этом теле, а привлечь ее внимание можно было только как-нибудь до нее дотянувшись, и только завладев ее вниманием, можно было заронить в нее какую-нибудь мысль.

Между тем внутренний человек, таившийся в прекрасной рыбачке, был для меня еще закрыт, и я сомневался, проник ли я в него, даже когда заметил, что мой собственный облик украдкой отразился в зеркале ее взгляда согласно закону преломления, который был мне так же непонятен, как если бы я попал в поле зрения какой-нибудь лани. Но ведь моим губам мало было бы испытать блаженство, прижавшись к ее губам, — такое же блаженство я хотел подарить ей; точно так же мне хотелось, чтобы представление обо мне не просто угнездилось в ней, привлекло и задержало ее внимание, — мне хотелось пробудить в ней восторг, желание, хотелось, чтобы она помнила меня до того дня, когда я смогу к ней вернуться. Но тут я обнаружил в двух шагах от себя площадь, где должна была ждать карета г-жи де Вильпаризи. У меня был всего один миг; я уже видел, что девушки начали смеяться, видя, как я застыл на месте. В кармане у меня было пять франков. Я вынул их и прежде, чем объяснить красавице, какое поручение я хочу ей дать, подержал монету у нее перед глазами, чтобы она не пропустила моих слов мимо ушей.

— Вы как будто местная, — сказал я рыбачке, — не могли бы вы сделать кое-что для меня? Вам нужно подойти к кондитерской, что на площади, я точно не знаю где, но там меня ждет карета. Погодите! Чтобы не ошибиться, вы спросите, это ли карета маркизы де Вильпаризи. Да вы и сами увидите, она запряжена двумя лошадьми.

Всем этим я просто хотел придать себе значительности в ее глазах. Но как только я произнес слова «маркиза» и «две лошади», я вдруг испытал огромное облегчение. Я почувствовал, что рыбачка меня запомнит, и вместе со страхом, что я ее больше не увижу, отчасти развеялось и мое желание увидеть ее еще раз. Мне казалось, что я уже прикоснулся к ее душе невидимыми губами и что я ей уже понравился. Я насильно вторгся в ее разум, завладел ее вниманием, и она тут же утратила всякую таинственность, словно я овладел ею физически.

Мы приближались к Гюдименилю; вдруг на меня нахлынуло огромное счастье, какое я редко испытывал со времен Комбре, — счастье, похожее на то, каким одарили меня, например, мартенвильские колокольни. Но на этот раз счастье было неполным. Рядом с дорогой, по которой мы ехали, там, где она шла вверх, а потом круто спускалась вниз, я заметил три дерева, отмечавшие, по-видимому, вход в крытую аллею; эти деревья складывались в рисунок, виденный мною прежде, но я не узнавал место, на фоне которого они мне предстали, а только чувствовал, что место это мне с давних пор знакомо; сознание мое заметалось между каким-то давно минувшим годом и сегодняшним днем, окрестности Бальбека задрожали перед глазами, и мне уже мерещилось, что вся эта прогулка — вымысел, Бальбек — город, где я был только в мечтах, г-жа де Вильпаризи — героиня романа, и только три старых дерева — реальность, которую обнаруживаешь, оторвавшись от книги, где описана местность, куда успело тебя занести твое воображение.

Я смотрел на три дерева, я прекрасно их видел, но умом чувствовал, что они скрывают нечто неподвластное уму, как предметы, слишком далекие, до которых невозможно дотянуться руками, и только самыми кончиками пальцев мы на миг задеваем их поверхность, а схватить их нам не удается. Потом, секунду передохнув, мы пытаемся добраться до них с размаху. Но для того чтобы мой ум смог сосредоточиться и совершить новый рывок, мне требовалось одиночество. До чего же мне хотелось отойти на несколько шагов, как во время наших прогулок в сторону Германта, когда я отставал от родителей! Я чувствовал, что просто обязан отстраниться. Я узнавал эту радость: она, конечно, требует некоторого напряжения мысли, зато рядом с такой радостью тускнеют все преимущества беспечности, ради которых отказываешься от труда. К этой радости меня влекло лишь предчувствие, она могла родиться только из моих усилий, я испытывал ее редко, всего несколько раз, но мне всегда казалось, что всё, что происходило до и после, почти не имеет значения и настоящая жизнь начнется, только когда я сумею ухватить суть этой радости. Я на миг прижал руки к глазам, чтобы зажмуриться незаметно для г-жи де Вильпаризи. Сперва я не думал ни о чем, потом моя мысль сосредоточилась, собралась с силами и рванулась вперед по направлению к деревьям или, вернее, в том внутреннем направлении, где я их видел в себе самом. Я вновь почувствовал, что за ними есть что-то знакомое, но непонятное, до чего мне было не дотянуться. Между тем, по мере того как карета катила вперед, я видел, как все три дерева приближались. Где я уже смотрел на них? Вокруг Комбре нет места с таким входом в аллею. В той деревне в Германии, куда я ездил как-то с бабушкой на воды, такого места тоже не могло быть. Неужели они явились из таких уже далеких лет моей жизни, что окружавший их пейзаж успел полностью изгладиться из моей памяти, и они, словно те страницы, что с внезапным волнением обнаруживаешь в томе, о котором был уверен, что никогда его не читал, — единственное, что выплыло из забытой книги моего раннего детства? А может, они, наоборот, были частью приснившегося мне пейзажа — всегда одни и те же, по крайней мере для меня, потому что их странный облик был просто воплотившимся во сне усилием, которое я совершал наяву, чтобы проникнуть в тайну какого-нибудь места, если она померещилась мне на прогулке в сторону Германта, как когда-то бывало со мной так часто, или чтобы попытаться вдохнуть тайну в место, сперва приковавшее мое внимание, а потом, когда я его увидал, показавшееся плоским и неинтересным, как Бальбек. Или это был совершенно новый образ, родившийся во сне, приснившемся мне прошлой ночью, но уже настолько размытый, будто дошел до меня из куда более давних времен? А может, я никогда не видел этих деревьев, и в них, как в других деревьях и кустах, виденных мною в стороне Германта, таился смысл такой же темный, такой же трудноуловимый, как далекое прошлое, и потому я воображал, что должен вспомнить, где я их видел, хотя на самом деле они требовали, чтобы я глубже в них вдумался? Хотя может быть, и смысла-то никакого в них не было, а просто у меня устали глаза и деревья двоились передо мной во времени, как иногда предметы двоятся в пространстве? Я не знал. Тем временем они шли ко мне, словно мифические видения, хоровод колдуний или норн [190] Норны — богини судьбы в скандинавской мифологии. , вещавших мне свои пророчества. Я решил, что это всё же, скорее, призраки прошлого, милые спутники моего детства, исчезнувшие друзья, пробуждающие в моей памяти наши общие воспоминания. Словно тени, они, казалось, молили меня взять их с собой, вернуть их к жизни. В их наивной и страстной жестикуляции я чуял бессильное сожаление любимого существа, которое утратило дар речи, чувствует, что не сможет нам сказать, чего оно хочет, а сами мы не в силах догадаться. Вскоре на пересечении дорог карета от них оторвалась. Она увлекала меня далеко от того, что я считал единственной правдой, от того, что могло подарить мне настоящее счастье, она была похожа на мою жизнь.