Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

И мы уезжали; обогнув вокзал, немного времени спустя мы уже катили по сельской дороге, с которой я скоро освоился, как с дорогами в Комбре; по обе ее стороны вплоть до нового поворота тянулись прелестные огороженные сады, а там начинались возделанные поля, и мы сворачивали. В полях виднелись яблони, которые, правда, уже отцвели, и на ветках торчали только пучки пестиков, но я все равно приходил в восторг, потому что узнавал эти неподражаемые широкие листья — по ним, словно по ковру на возвышении, оставшемуся после свадебного торжества, еще недавно скользил белый атласный шлейф розовеющих цветов.

Сколько мне раз случалось на следующий год, в Париже, в мае месяце, покупать в цветочном магазине яблоневую ветвь и потом всю ночь проводить рядом с ее цветами, источавшими ту же похожую на взбитые сливки субстанцию, которая усеивала своей пеной и листовые почки, и промежутки между венчиками, словно продавец в цветочной лавке, в приступе щедрости, в порыве изобретательности и из тяги к контрастам, взял да и добавил для гармонии с каждой стороны по розовому бутону; я смотрел на цветы, ставя их под лампу, — так подолгу, что часто досиживал до рассвета, румянившего их так же, как здесь, в Бальбеке, в этот самый час — и пытался силой воображения вернуть их на эту дорогу, преумножить, заполнить ими приготовленную для них рамку, перенести на готовое полотно этих садов, чей рисунок был мне знаком наизусть; и как мне хотелось, как мне нужно было когда-нибудь увидать их снова, когда весна, гениальный художник, с завораживающим пылом набрасывает свои краски на их полотно!

Перед тем как сесть в карету, я придумывал картину моря, которую искал и надеялся увидать под «лучезарным солнцем»: в Бальбеке я видел море только кусочками, между всяких пошлых вкраплений, неприемлемых для моей мечты, — купальщиков, кабинок, прогулочных яхт. И когда экипаж г-жи де Вильпаризи добирался до высокого берега и среди просветов в листве показывалось море, эти детали современности, словно отрывавшие море и от природы, и от истории, скрывались вдали, и я мог, глядя на волны, настроиться на размышления о том, что эти самые волны описал нам Леконт де Лиль в своей «Орестее» [187] … описал нам Леконт де Лиль в своей «Орестее» … — Леконт де Лиль (наст. имя Шарль-Мари Леконт; 1818–1894) — поэт, глава парнасской школы. На самом деле Пруст цитирует не «Орестею» (трилогию Эсхила, которую всю целиком перевел Леконт де Лиль наряду с четырьмя другими пьесами), а начало «Эриний», оригинальной пьесы Леконта де Лиля (первое представление в театре «Одеон» в 1873 г., с музыкой Массне), написанной по мотивам «Орестеи». В России примерно в то же время, когда Пруст работает над своим романом, Иннокентий Анненский тоже интересуется этим мифом и трагедией французского современника: «Леконт де Лиль написал свою трагедию на сюжет распространенного мифа о том, как Орест убил мать за то, что та убила его отца. Когда-то Эсхил за четыре с половиною века до Р. Хр. дал этой сказке форму трагедии и значение, которому суждено было сделаться мировым… Пьеса состоит из двух частей, названных первая — „Клитемнестрой“, а вторая — „Орестом“» («Леконт де Лиль и его „Эринии“», 1909). Предлагаем соответствующие строки из «Эриний» Леконта де Лиля в переводе А. Триандафилиди: Талфибий О старцы, десять лет прошло уже злосчастных С тех пор, как на судах стремительных, прекрасных По морю бурному направились цари, И стаей хищных птиц в сиянии зари За ними эллинов косматых мчалось племя; Гудела хлябь, приняв ста тысяч весел бремя. , там, где, «стаей хищных птиц в сиянии зари» по морю «эллинов косматых мчалось племя». Но зато теперь, когда я был так далеко от моря, оно казалось не живым, а застывшим, и я уже не чувствовал мощи в его красках, проглядывавших, как на картине, среди листвы и казавшихся такими же неосязаемыми, как небо, и разве что более насыщенными.

Г-жа де Вильпаризи, зная, что я люблю церкви, обещала, что мы будем ездить осматривать то одну, то другую, а главное, посетим церковь в Карквиле, «всю увитую старым плющом», сказала она, помахав рукой, словно окутывая отсутствующий фасад изысканным покровом незримой и нежной листвы. Г-жа де Вильпаризи часто дополняла таким описательным взмахом руки точное слово, передававшее очарование и неповторимость какого-нибудь памятника, а технических терминов избегала, хотя ясно было, что она прекрасно разбирается в предмете разговора. Она словно оправдывалась, объясняя, что вблизи одного из замков ее отца, того, где она росла, было немало церквей, построенных в том же стиле, что церкви вокруг Бальбека, так что ей было бы просто стыдно не полюбить архитектуру, тем более что сам замок был прекраснейшим образчиком Возрождения. К тому же это был настоящий музей; мало того, там играли Шопен и Лист, читал стихи Ламартин и все знаменитые современники украшали семейный альбом афоризмами, нотными записями, рисунками; и вот этой чисто материальной причиной г-жа де Вильпаризи (из великодушия, по причине прекрасного воспитания, от искренней скромности, а возможно, просто не умея и не желая философствовать) объясняла свои познания во всех искусствах: выходило, будто живопись, музыка, литература и философия просто даром достались девушке из аристократической семьи, жившей в знаменитом историческом замке. Казалось, для нее не существовало других картин, кроме тех, которые переходили по наследству. Она обрадовалась, когда бабушка похвалила ожерелье, видневшееся в вырезе ее платья. Это самое ожерелье украшало ее прабабку на портрете кисти Тициана и всегда оставалось в семье. Поэтому в его подлинности можно было не сомневаться. О картинах, купленных каким-нибудь крезом бог весть где, она и слышать не хотела, убежденная, что это подделки, и не испытывала ни малейшего желания их посмотреть; мы знали, что она сама рисовала цветы акварелью, кто-то похвалил их при бабушке, и она спросила о них маркизу. Та из скромности переменила тему разговора, однако бабушкин вопрос не вызвал у нее ни удивления, ни удовольствия, словно она была известной художницей, для которой комплименты ничего не значат. Она только заметила, что это прекрасное занятие: пускай цветам, рожденным под вашей кистью, не суждено прославиться, зато, рисуя, вы живете в обществе живых цветов, всматриваетесь в них, чтобы изобразить, и никогда не устаете от их красоты. Но в Бальбеке г-жа де Вильпаризи не рисовала, чтобы дать отдых глазам.

Мы с бабушкой удивлялись ее «либеральности»: она была даже либеральнее большинства буржуа. Она пожимала плечами, когда вокруг возмущались высылкой иезуитов, и говорила, что так оно было всегда, даже при монархии, даже в Испании. Она заступалась за Республику и отчасти даже прощала ей антиклерикализм, говоря: «На мой взгляд, запрещать мне ходить к мессе, если я этого хочу, так же плохо, как заставлять меня туда идти, если я не хочу!», а также позволяла себе замечания в таком роде: «Ах, куда годится нынешнее дворянство!» или «По мне, человек, который не работает, — пустое место», возможно, просто потому, что в ее устах они звучали колко, пикантно, значительно и она это сознавала.