Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Карета г-жи де Вильпаризи катила быстро. Я едва успевал заметить девушку, которая шла в нашу сторону; но человеческая красота — не то что красота вещей; мы чувствуем, что она принадлежит единственному в своем роде существу, наделенному сознанием и волей; и как только индивидуальность девушки, ее невнятная мне душа, ее неведомая мне воля запечатлевались на дне ее рассеянного взгляда в виде картинки, на удивление маленькой, но полной и завершенной, таинственно уподобленной пыльце, готовой к встрече с пестиками, — я тут же чувствовал, как во мне таким же смутным, таким же невнятным эмбрионом вспыхивает желание не упустить эту девушку, добиться, чтобы она меня заметила, чтобы ее желания не улетели на поиски кого-нибудь другого, и внедриться в ее мечты, и завладеть ее сердцем. А карета катила дальше, красавица оставалась позади, не успев уловить во мне ни одной черточки из тех, что складываются в человеческую личность, и потому ее глаза, едва скользнув по мне, тут же меня забывали. Почему она представлялась мне такой красивой — не потому ли, что я видел ее только мельком? Может быть. Прежде всего, невозможность задержаться рядом с женщиной, страх никогда больше ее не встретить внезапно придают ей такую же прелесть, как далекой стране — наша болезнь или бедность, не дающие нам ее увидеть, а тусклым дням, которые нам осталось прожить, — битва, в которой мы, скорее всего, погибнем. А в общем, если бы только не привычка, какой восхитительной представлялась бы жизнь тем, кто в любую минуту может умереть, то есть всем людям! И потом, если нашу фантазию подхлестывает желание невозможного, ее полет не ограничен реальностью встречи, при которой всё как на ладони, и очарование незнакомки тем больше, чем быстрее она проходит мимо. Стоит только стемнеть, стоит только карете промчаться по сельской дороге или по городской улице, и вот уже каждый девичий торс, словно античный мрамор, исковеркан скоростью, уносящей нас вдаль, и затопляющими его сумерками, и на каждом повороте, из дверей каждой лавки разят наше сердце стрелы Красоты, той самой Красоты, о которой подчас задумаешься — а вдруг она плод нашей фантазии, вдруг это она, фантазия, придает красоту неуловимой, ускользающей, рассыпающейся на части незнакомке?

Если бы я мог выйти, поговорить с девушкой, встреченной на дороге, может быть, меня бы разочаровало какое-нибудь родимое пятно, которое из кареты невозможно было заметить. (И тогда у меня бы пропало желание проникнуть в ее жизнь. Ведь красота — это цепь гипотез, укрощающих уродство, загородившее нам дорогу, по которой мы готовы были идти вперед до бесконечности.) Может быть, одного ее слова, одной улыбки хватило бы мне, чтобы получить нежданный ключ и расшифровать выражение ее лица, ее походку — и увидеть, насколько они банальны. Это похоже на правду: самые желанные девушки попадались мне навстречу в те дни, когда я был не один, а с почтенным спутником или спутницей, от которых ни под каким хитроумным предлогом невозможно было отделаться, и никогда в жизни не встречал я девушек настолько желанных, как через несколько лет после первой поездки в Бальбек, когда я ехал по Парижу в карете с одним другом отца и вдруг заметил женщину, которая быстро шла по темной улице; мне подумалось, что безумием было бы во имя приличий лишиться своей доли счастья в жизни, которая дана мне, скорее всего, один раз; даже не извинившись, я спрыгнул на землю и бросился на поиски незнакомки, потерял ее из виду на перекрестке двух улиц, потом вновь увидел на третьей и наконец, запыхавшись, очутился лицом к лицу со старой г-жой Вердюрен, которую я всегда избегал, а она, удивившись, радостно воскликнула: «Ах, как мило, что вы так бежали, чтобы со мной поздороваться!»

В том году в Бальбеке, замечая всех этих девушек, я уверял бабушку и г-жу де Вильпаризи, что у меня ужасно болит голова и я бы хотел вернуться домой пешком. Они не соглашались меня отпустить. И я добавлял красивую девушку (которую из-за ее анонимности и способности к перемещениям куда труднее было выследить и найти, чем какой-нибудь памятник) к коллекции всех тех, кого надеялся увидать вблизи когда-нибудь потом. И все-таки одна из них предстала передо мной еще раз, причем в таких обстоятельствах, что я понадеялся узнать ее так близко, как мне хотелось. Это была молочница, она принесла с фермы сливки. Я вообразил, что она меня узнала, и в самом деле, она на меня внимательно смотрела, возможно удивляясь, что я сам смотрю на нее так внимательно. И вот на другой день, после того как я всё утро провалялся в кровати, в полдень пришла Франсуаза, раздвинула занавески и дала мне письмо, доставленное в отель. Я никого в Бальбеке не знал. Я вообразил, что письмо от молочницы. Увы, оно было всего-навсего от Берготта, который проездом оказался в Бальбеке и хотел со мной повидаться, но, узнав, что я сплю, оставил для меня очаровательное письмо, которое «лифт» вложил в конверт собственного изготовления — а я-то думал, что письмо было от молочницы. Я был чудовищно разочарован, и меня ничуть не утешала мысль о том, что письмо от Берготта — событие, вообще говоря, куда более небывалое и лестное, чем письмо от молочницы. А ту девушку я больше никогда не встречал, ни ее, ни тех, которых замечал только из экипажа г-жи де Вильпаризи. То, что я всех их видел и сразу терял, еще усиливало мое постоянное беспокойство, и я думал, что, пожалуй, нельзя отказать в некоторой мудрости философам, советующим нам ограничивать наши желания (имея в виду, разумеется, желание, которое относится к другим людям, ведь только такое желание, устремленное на незнакомое существо, наделенное сознанием, и может заразить нас тревогой. Слишком уж глупо было бы воображать, что философия станет рассуждать о желании богатства). И всё же я полагал, что эта мудрость не всеобъемлюща: ведь именно благодаря подобным встречам мне казался еще прекраснее мир, в котором вдоль всех сельских дорог цветут такие редкостные и одновременно такие заурядные цветы, мимолетные сокровища дня, нежданные прогулочные находки, радоваться которым помешали мне случайные обстоятельства, но ведь препятствия, возможно, не всякий раз будут повторяться — а эти цветы помогают заново почувствовать вкус к жизни. Впрочем, надеясь, что когда-нибудь, когда буду свободнее, я еще найду на других дорогах других девушек, не хуже этих, я уже, вероятно, ставил под сомнение неповторимость и особенность желания удержать возле себя ту, что мне приглянулась; допуская, что вспышку этого желания можно подстроить, я словно признавал его иллюзорность.

В один прекрасный день г-жа де Вильпаризи повезла нас в Карквиль, туда, где на холме над деревней и над протекающей через нее рекой с уцелевшим средневековым мостиком возвышается увитая плющом церковь, о которой она нам рассказывала, и вот бабушка, подумав, что я, наверно, буду рад осмотреть эту достопримечательность в одиночестве, предложила маркизе зайти перекусить в кондитерскую на площади, замеченную нами из кареты: под золотистым налетом времени она виднелась, словно отдельная часть какой-то старинной вещицы. Было решено, что я зайду за ними в эту кондитерскую. Меня оставили в зеленых зарослях, и, чтобы, стоя там, распознать церковь, мне пришлось сделать усилие и как можно четче представить себе, что такое церковь вообще, что она собой представляет; в сущности, со мной случилось то, что бывает с учеником, который полнее постигает смысл фразы, когда ему велят перевести ее на другой язык, то есть освободить от привычных форм: обычно, видя колокольни, которые невозможно не узнать, я не нуждался в общем представлении о церкви — но тут мне приходилось всё время напоминать себе, что вот это переплетение плюща в форме арки — на самом деле свод стрельчатого окна, а вон там листья потому образуют выступ, что под ними таится капитель. А потом налетал ветерок, и подвижный портал начинал дрожать, по нему, словно солнечные блики, пробегала трепетная рябь; листья бушевали, ударяясь друг о друга; и растительный фасад, колеблясь, вовлекал в свое движение волнистые, колышущиеся, ускользающие колонны.