Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Со мной случился приступ лихорадки, и бальбекский доктор рассудил, что мне не следует в жару целый день проводить на море, на солнце; он выписал мне рецепты на несколько лекарств, и бабушка приняла эти рецепты с таким почтением, по которому я сразу угадал, что она твердо решила ничего этого мне не давать, но зато учла его совет по части здорового образа жизни и согласилась на приглашение г-жи де Вильпаризи брать нас с собой на прогулки в карете. До обеда я бродил из своей комнаты в бабушкину и обратно. Бабушкина не выходила на море, как моя, зато ее окна были обращены на три разные стороны: на уголок мола, на двор и на равнину; и обставлена она была по-другому; в ней стояли кресла, расшитые металлической нитью и розовыми цветами, источавшими, казалось, приятный свежий аромат, который я чувствовал с порога. И в этот час, когда лучи, придя с другой стороны дома и словно из другого времени дня, преломляли углы комнаты, и воздвигали на комоде, рядом с отблеском пляжа, временный алтарь, пестрый, как цветы вдоль тропинки, и развешивали на стене трепещущие, теплые сложенные крылья света, готового вспорхнуть и улететь, и нагревали, словно ванну, квадратный провинциальный ковер перед окном, глядевшим на внутренний дворик, который солнце разукрасило фестонами, точь-в-точь виноградник, и как будто обрывали лепестки с цветастого шелка кресел и обдирали с них золотое шитье, отчего красота и затейливость обстановки только выигрывала, — эта комната, которую я пересекал в одну минуту, собираясь идти одеваться для прогулки, напоминала призму, рассекавшую на отдельные цвета свет, бьющий в окна, а еще она становилась похожа на улей, где вразброд расслаивались упоительные, зримые соки дня, которые мне предстояло отведать, и на сад надежды, растворенной в трепете серебряных лучей и розовых лепестков. Но прежде всего я раздвигал занавески — мне не терпелось увидеть, каково нынче утром Море, игравшее на берегу, как нереида. Потому что море каждый день было другое. Назавтра было уже новое море, иногда похожее на вчерашнее. Но я никогда не видел дважды одно и то же.

Бывало оно таким немыслимо красивым, что, увидев его, я ликовал еще больше — от изумления. По какому счастливому случаю именно в то, а не в другое утро окно, приотворившись, являло моим изумленным глазам нимфу Главконому [185] «Главконома улыбколюбивая» (перевод В. Вересаева) — одна из нереид, которых перечисляет Гесиод в поэме «О происхождении богов (Теогония)», стих 915. , чья ленивая, мягко дышащая красота была прозрачна, как туманный изумруд, сквозь который я различал в волнах отдельные частицы, красившие его в зеленый цвет? С томной улыбкой заставляла она солнце играть в невидимой дымке, в пустоте вокруг просвечивающей морской глади, и сквозь эту дымку представала рельефнее, победительнее, подобно богиням, которых скульптор ваяет выступающими из камня, не соизволив отсечь лишнее. И этот ее неповторимый цвет приглашал нас на прогулку по грубым земным дорогам, по которым мы катили в карете г-жи де Вильпаризи, весь день любуясь ее свежестью и мягким трепетом, но никогда к ней не приближаясь.

Г-жа де Вильпаризи велела запрягать рано, чтобы хватило времени доехать то до Сен-Марс-ле-Ветю, то до скал Кетольма, то еще до какого-нибудь достаточно далекого пункта назначения, там более что скорость кареты была невелика и экскурсия требовала целого дня. Радуясь предстоящему долгому путешествию, я мурлыкал какой-то недавно услышанный мотив и слонялся по комнате, ожидая, когда будет готова г-жа де Вильпаризи. По воскресеньям перед отелем стояли и другие кареты; несколько наемных фиакров ждали не только тех, кого пригласили в замок Фетерн к г-же де Камбремер, но и тех, кто вместо того, чтобы оставаться дома, как наказанные дети, объявляли, что по воскресеньям в Бальбеке скучища, и после обеда катили на какой-нибудь пляж по соседству или осматривать какую-нибудь достопримечательность; нередко г-жа Бланде на вопрос, была ли она у Камбремеров, решительно отвечала: «Нет, мы ездили в Бек на водопады», как будто это была единственная причина, помешавшая ей провести день в Фетерне. А староста милосердно замечал:

— Завидую вам и с удовольствием бы с вами поменялся: это куда интереснее!

Рядом с экипажами, перед подъездом, где я ждал, торчал, наподобие деревца редкой породы, юный «посыльный», поражавший взгляд как удивительной гармонией крашеных волос, так и зеленовато-растительным кожным покровом. Внутри, в холле, соответствующем церковному притвору или церкви новообращенных в Древнем Риме (сюда имели право заходить и те, кто не жил в гостинице), маялись товарищи «наружного» лакея, которые трудились не больше его, но все-таки хоть немного шевелились. Вероятно, по утрам они помогали убирать. Но во второй половине дня они просто присутствовали, наподобие хористов, которые, даже не имея дела, остаются на заднем плане, чтобы пополнить собой массовые сцены. Генеральный директор, внушавший мне такой страх, собирался в будущем году значительно умножить их число, потому что строил «большие планы». Его решение очень беспокоило директора отеля: он считал, что от всех этих деток «одни неприятности», имея в виду, что они путались под ногами и ничего не делали. Но они хотя бы заполняли какой-то деятельностью пустоты между обедом и ужином, между уходом и приходом постояльцев, как ученицы г-жи де Ментенон в костюмах юных евреев, разыгрывающие интермедии всякий раз, когда со сцены удаляются Есфирь или Иоад [186] … ученицы г-жи де Ментенон в костюмах юных евреев, разыгрывающие интермедии всякий раз, когда со сцены удаляются Есфирь или Иоад . — Две последние свои трагедии, «Есфирь» и «Гофолию», Расин написал по просьбе морганатической супруги короля Людовика XIV г-жи де Ментенон для воспитанниц школы Сен-Сир, совсем молоденьких девушек, которые разыгрывали эти благочестивые пьесы перед королем и узким кругом придворных. (Интересно, что Сен-Сир впоследствии послужил образцом для Екатерины II при учреждении Смольного института благородных девиц.) . А наружный лакей с жеманными повадками, тоненький и хрупкий, неподалеку от которого я дожидался выхода маркизы, хранил неподвижность, к которой примешивалась меланхолия, потому что его старшие братья расстались с отелем и устремились навстречу более блестящей судьбе и ему было одиноко в этом чужом месте. Наконец появлялась г-жа де Вильпаризи. Вероятно, в обязанности лакея входило помочь ей сесть в карету. Но он знал, что особа, которая возит с собой слуг, предпочитает, чтобы всё делали они, и, как правило, раздает мало чаевых служащим отеля, и точно так же ведут себя обитатели старинного Сен-Жерменского предместья. Г-жа де Вильпаризи принадлежала к обеим этим категориям. Из этого древовидный лакей делал вывод, что от этой дамы он ничего не дождется; предоставив метрдотелю и горничной маркизы суетиться с ее вещами, он печально грезил о завидной судьбе братьев и хранил растительную неподвижность.