Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Но при всем своем преклонении перед мужественностью он был наделен удивительной тонкостью и чуткостью. Г-же де Вильпаризи, попросившей его описать для бабушки зáмок, где гостила г-жа де Севинье, и добавившей, что ей кажется несколько литературным отчаяние, в которое та приходит, расставшись со скучной г-жой де Гриньян, он возразил:

— Наоборот, это, по-моему, очень правдиво. Вообще, в ту эпоху подобные чувства были очень понятны. Житель Мономотапа у Лафонтена, который бежит проведать друга, привидевшегося ему во сне слегка печальным, голубь, для которого самое большое горе — это разлука с другим голубем [218] Житель Мономотапа у Лафонтена… разлука с другим голубем … — О друзьях из Мономотапа (государства Южной Африки на месте нынешних Зимбабве и Мозамбика) говорится в басне Лафонтена «Два друга» (VIII, XI), о разлуке голубей — в его же басне «Два голубя» (IX, II). , быть может, кажутся вам, тетушка, таким же преувеличением, как то, что г-жа де Севинье не может дождаться, когда она останется наедине с дочерью. И это такое счастье, что, уехав, она говорит: «От этой разлуки мне так больно, будто болит не душа, а тело. В разлуке мы времени не жалеем. Мы хотим, чтобы поскорее наступил миг, к которому мы стремимся» [219] …г-жа де Севинье… мы стремимся. — Шарлюс вольно цитирует по памяти письма г-жи де Севинье к дочери от 18 февраля 1671 г. и от 10 января 1689 г. . Бабушка была в восторге, слыша, что он рассуждает о «Письмах» точь-в-точь как она. Ее удивляло, что мужчина так хорошо их понимает. Она чувствовала в г-не де Шарлюсе женскую деликатность и чуткость. Позже, оставшись с ней одни, мы о нем заговорили и решили, что он, вероятно, испытал сильное влияние женщины, возможно матери, а может быть, и дочери, если у него есть дети. «Или любовницы», — подумал я, вспомнив о Сен-Лу, на которого, как мне казалось, очень влияла его подруга, что давало мне представление о том, насколько женщины облагораживают мужчин, с которыми живут.

— А когда она оказывалась рядом с дочкой, ей, наверно, и сказать-то было нечего, — предположила г-жа де Вильпаризи.

— Вот уж нет: например, то, что она называла «такими ничтожными мелочами, которые замечаем лишь мы с вами» [220] … то, что она называла… лишь мы с вами . — Из письма г-жи де Севинье к дочери от 29 мая 1675 г. . Но главное, она была рядом. А Лабрюйер говорит нам, что в этом всё дело: «быть с теми, кого мы любим: беседовать с ними, хранить молчание, остальное безразлично» [221] А Лабрюйер говорит… остальное безразлично . — Полностью это место звучит так: «Чтобы чувствовать себя счастливыми, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чем угодно — только бы не разлучаться с ними; остальное безразлично» (Лабрюйер. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. 4 («О сердце»), 23. Перевод Э. Линецкой и Ю. Корнеева). . И он прав, это единственное счастье, — меланхолически добавил г-н де Шарлюс. — Но жизнь так ужасно устроена, что это счастье дается нам очень редко; в сущности, госпоже де Севинье еще повезло больше, чем другим. Она провела бóльшую часть жизни рядом с той, кого любила.

— Ты забываешь, что это не любовь, речь идет о ее дочери.

— Но в жизни не столь важно, кого или что любить, — возразил он уверенным, безапелляционным, даже, пожалуй, жестким тоном, — важно любить. Чувство госпожи де Севинье к дочери гораздо больше похоже на страсть, которую Расин изобразил в «Андромахе» или в «Федре», чем банальные отношения молодого Севинье с его любовницами. И любовь какого-нибудь мистика к Богу — то же самое. Мы втискиваем любовь в слишком узкие рамки, а всё от полного незнания жизни.

— А ты так любишь «Андромаху» и «Федру»? — спросил у дяди Сен-Лу с некоторым пренебрежением в голосе.

— В любой трагедии Расина больше правды, чем во всех драмах господина Виктора Гюго, — отвечал г-н де Шарлюс.

— Что ни говори, светская жизнь ужасна, — шепнул мне на ухо Сен-Лу. — Ставить Расина выше Виктора Гюго, как хочешь, а это чудовищно! — Дядины слова явно его огорчили, но выговорить «как хочешь» и «чудовищно» было так приятно, что он утешился.

Размышлениями о том, как печально жить вдали от всего, что любишь (по этому поводу бабушка сказала мне позже, что племянник г-жи де Вильпаризи понимает некоторые произведения лучше, чем его тетка, и вообще в каком-то смысле возвышается над своей средой), г-н де Шарлюс не только обнаружил тонкость и чувствительность, которые редко встретишь у мужчины; даже его голос был похож на контральто с недостаточно развитым средним регистром, временами напоминающее дуэт, в котором чередуются мужской голос с женским; когда он излагал свои мысли, такие утонченные, голос его взлетал до неожиданно высоких нот, становился мягким, и в нем, казалось, звучали хоры невест, хоры сестер, вкладывавших в пение всю свою нежность. Но стайка юных дев, чей щебет приютился в его голосе — о, как был бы сражен г-н де Шарлюс, так ненавидевший всякую женоподобность, если бы это чувствовал, — не ограничивалась толкованием и варьированием положенного на музыку чувства. Когда г-н де Шарлюс рассуждал, нередко слышался их звонкий невинный смех, будто школьницы-кокетки, хитрющие насмешницы, бойкие на язык, измываются над ближним.

Он рассказал, что прекрасный дом, некогда принадлежавший их семье, дом, где ночевала Мария-Антуанетта, и при нем парк Ленотра, теперь куплен семейством богатых финансистов Израэлей. «Фамилия этих людей Израэль, но мне кажется, что это скорее родовое, этническое обозначение, а не имя собственное. Кто его знает, возможно, у людей этой породы имен вообще не бывает и зовут их просто по племени, к которому они принадлежат. Да какая разница! Обитель Германтов — в руках у Израэлей! — воскликнул он. — Это напоминает мне спальню в замке Блуа, про которую хранитель, водивший меня по замку, сказал: „Здесь молилась Мария Стюарт, а теперь я держу здесь мои швабры“. Я, разумеется, и слышать больше не хочу об этом обесчещенном имении, все равно как о моей кузине Кларе де Шимэ, которая ушла от мужа [222] … прекрасный дом, некогда принадлежавший их семье… которая ушла от мужа . — Здесь Пруст искусно смешивает вымысел с хорошо знакомой ему реальностью: особняк Шимэ существует в Париже на самом деле: он был построен на набережной Малаке архитектором Мансаром в 1640 г., а через полвека Ленотр спроектировал при нем сад (о чем и упоминает Шарлюс). Особняк последовательно принадлежал нескольким высокородным особам, например Генриетте Французской, герцогу Бульонскому, а в конце концов перешел к финансисту, который выдал свою дочь за принца де Шимэ; так особняк обрел свое нынешнее имя. С 1884 г. в нем находится Школа изящных искусств (а вовсе не частное владение вымышленных богачей). Пруст был знаком с графиней Греффюль, старшей дочерью принца де Караман-Шимэ и тетки графа де Монтескью, поэта, с которым Пруст был хорошо знаком. В 1896 г. кузина Монтескью, Клара Вард, принцесса де Шимэ, в самом деле сбежала от мужа с музыкантом. . Но я храню фотографии имения — до того, как оно ушло в чужие руки, и принцессы — из тех времен, когда ее прекрасные глаза еще были устремлены только на моего кузена. Фотография обретает недостающее ей достоинство, когда не изображает действительность, а показывает нам то, чего больше нет на свете. Могу подарить вам одну, ведь этот архитектурный стиль вас интересует», — сказал он бабушке. Тут он заметил, что из кармана у него торчит вышитый носовой платок, так что видна его цветная кайма, и с растерянным видом затолкал его поглубже, словно стыдливая, но не слишком невинная женщина, прячущая свои прелести, которые от избытка щепетильности сочла нескромными. «Вообразите, — продолжал он, — что для начала эти люди уничтожили парк, созданный Ленотром, а это ведь все равно что изрезать картину Пуссена. За одно это надо этих Израэлей засадить в тюрьму. Правда, — с улыбкой добавил он после минутного молчания, — они наверняка заслуживают тюрьмы за многое другое! Как бы то ни было, вы себе представляете, как сочетается с этой архитектурой английский парк».