Марсель Пруст - В сторону Сванна

А между тем ему приходилось преодолевать усталость не только в Одетте, но и в себе самом; он чувствовал, что, с тех пор как Одетта добилась права беспрепятственно с ним видеться, ей стало как-то нечего ему сказать, и опасался, как бы незначительность, монотонность и какая-то раз и навсегда установившаяся незыблемость поведения, усвоенная ею в часы, когда они были вместе, не убила в нем в конце концов романтической надежды на то, что в один прекрасный день он услышит от нее страстное признание, а ведь только эта надежда и поддерживала его любовь. И чтобы немного подновить духовный облик Одетты, чересчур устоявшийся, от которого он боялся устать, он внезапно писал ей письмо, полное притворной разочарованности и неискреннего негодования, и распоряжался отнести ей это письмо до обеда. Он знал, что она испугается и ответит ему, и надеялся, что под воздействием судорожного страха его потерять из сердца у нее хлынут слова, которых она ему еще никогда не говорила; и в самом деле, этим способом он получал от нее самые нежные письма; одно из них, которое она ему прислала в полдень из «Золотого дома» [193](это был день праздника Париж — Мурсия, устроенного в помощь пострадавшим от наводнения [194]), начиналось словами: «Мой друг, рука у меня так дрожит, что я насилу могу писать»; он сохранил это письмо в том же ящике секретера, что и засушенную хризантему. А если она не успевала ему написать, то, когда он приезжал к Вердюренам, бросалась к нему со словами: «Мне надо с вами поговорить», и он с любопытством замечал в ее лице и словах то, что до сих пор таилось в душе.

Еще только подъезжая к Вердюренам и видя огромные освещенные окна, которые никогда не закрывали ставнями, он умилялся при мысли, что в их золотом сиянии вот сейчас ему предстанет очаровательное существо. Иногда тонкие черные тени гостей высвечивались лампами, как на экране; они были словно гравюрки, вкрапленные местами в прозрачный абажур на фоне чистого сияния. Он пытался различить силуэт Одетты. Потом входил, глаза его вспыхивали безотчетной радостью, и г-н Вердюрен говорил художнику: «Похоже, дела идут на лад». И впрямь, присутствие Одетты сообщало этому дому то, чего были лишены все другие дома, где был принят Сванн: что-то вроде излучателя ощущений с паутиной проводов-нервов, ветвившейся по всем комнатам и заряжавшей его сердце непрестанным возбуждением.

Так «узкий круг», простенький, хорошо отлаженный общественный механизм, автоматически обеспечивал Сванну ежедневные свидания с Одеттой и позволял ему сохранять напускное равнодушие при встрече или даже притворяться, что больше не хочет ее видеть, причем без особого риска — ведь что бы он ни написал днем, он знал, что вечером неизбежно увидит ее и проводит домой.

Но однажды, вяло подумывая об этом неизбежном возвращении вдвоем, он, чтобы оттянуть миг появления у Вердюренов, прокатил свою молодую работницу аж до Булонского леса и оказался у них слишком поздно: Одетта уже уехала, решив, что его сегодня не будет. Когда он не обнаружил ее в салоне, у него сжалось сердце; он затрепетал, впервые оценив удовольствие, которого лишился: ведь он-то был уверен, что получит его всегда, стоит только захотеть, а такая уверенность приуменьшает для нас любое удовольствие и даже мешает как следует его осознать.

— Видела, какую он гримасу состроил, когда заметил, что ее нет? — сказал г-н Вердюрен жене. — По-моему, его задело!

— Гримасу состроил? — рявкнул доктор Котар, который ненадолго отлучился проведать больного и теперь вернулся за женой, так что не знал, о чем речь.

— Как, вы разве не встретились в дверях с нашим несравненным Сванном?

— Нет, а что, господин Сванн был?

— Заглянул на минуту. Нервный такой, возбужденный. Понимаете, Одетта уехала.

— Вы имеете в виду, она уже ни в чем ему не отказывает? осыпает дарами? — произнес доктор, осторожно испытывая воздействие новых для него выражений.

— Нет, что вы, ничего подобного, и, между нами, считаю, что очень зря и что она себя ведет как последняя дурочка, да она и есть дурочка.

— Та-та-та, — возразил г-н Вердюрен, — уж ты точно знаешь, что ничего подобного! Нас же там не было, не правда ли?

— Она бы мне сказала, — гордо возразила г-жа Вердюрен. — Говорю вам, она рассказывает мне обо всех своих приключениях! Сейчас у нее никого нет, и я ей сама говорила, что ей бы следовало уложить его в постель. Она уверяет, что не может: она им сильно увлеклась, видите ли, но он перед ней робеет, и ей передается эта его робость, и потом, она его любит совсем по-другому, он для нее идеал, она боится опошлить чувство, которое он ей внушает, словом, бог знает что. А это было бы как раз то, что ей нужно.

— Позволь с тобой не согласиться, — возразил г-н Вердюрен, — не очень-то мне внушает доверие этот господин, он, по-моему, важничает.

Г-жа Вердюрен напустила на себя отсутствующий вид и словно окаменела: этот прием позволял ей притвориться, что она не слышала ненавистного слова, подразумевавшего, что в их обществе можно важничать, то есть что бывают люди поважнее, чем они сами.

— Наконец, если даже ничего и не было, вряд ли дело в том, что этот господин считает ее добродетельной, — иронически заметил г-н Вердюрен. — Хотя кто его знает: он, кажется, считает ее умной. Не знаю, слышала ли ты, как он тут разливался перед ней про сонату Вентейля; я от души люблю Одетту, но чтобы развивать перед ней эстетические теории, надо все-таки быть порядочным простофилей!

— Не злословьте об Одетте, — сказала г-жа Вердюрен детским голоском. — Она прелесть.

— Но это же не мешает ей быть прелестью, мы о ней не злословим, мы говорим, что она не образец добродетели и не образец ума. В сущности, — обратился он к художнику, — так ли уж вам нужна ее добродетель? Может, это бы сильно убавило ей прелести, кто знает?

На лестнице к Сванну подошел дворецкий, с которым он разминулся, входя в дом, и передал, что Одетта велела ему сказать — но было это уже добрый час тому назад — на случай, если он все же приедет, что она по дороге домой, возможно, заглянет к Прево [195]попить шоколаду. Сванн отправился к Прево, но его экипаж на каждом шагу останавливался, то из-за других экипажей, то из-за людей, переходивших улицу, — ненавистные помехи, которые он бы с удовольствием смел с пути, если бы полицейский протокол не грозил ему еще большим промедлением, чем пешеходы! Он считал потраченное время, накидывал по нескольку секунд к каждой минуте, чтобы быть уверенным, что считает не слишком быстро, и не слишком обольщаться надеждой успеть вовремя и не упустить Одетты. И как терзаемый лихорадкой больной, просыпаясь, внезапно осознает всю бессмыслицу сновидений, которые в первый миг, еще не полностью отлетев, продолжают мельтешить у него в сознании, — так Сванн вдруг осознал всю необычность мыслей, роящихся у него в мозгу с той секунды, как ему сказали у Вердюренов, что Одетта уже уехала, и всю новизну сердечной боли, от которой он страдал, но которую понял только теперь, будто очнувшись ото сна. Как? Все эти волнения — из-за того только, что он не увидит Одетту до завтра? А ведь он именно этого и хотел, когда ехал к г-же Вердюрен. Вскоре он вынужден был признать, что он уже не тот, что был совсем недавно, и что в этом экипаже, везущем его к Прево, он уже не один: с ним здесь новое существо, которое примкнуло к нему, слилось с ним, от которого он уже едва ли отделается и с которым вынужден считаться, как с хозяином или с болезнью. И все-таки, как только он почувствовал, что к нему присоединилось это новое существо, жизнь показалась ему интереснее. Уже само ожидание возможной встречи у Прево превратило минуты, отделявшие от нее Сванна, в такую сумятицу, в такой хаос, что ум его не находил больше ни одной мысли, ни одного воспоминания, на котором бы мог успокоиться и передохнуть; и едва ли Сванн сознавал очевидное — даже если эта встреча произойдет, скорее всего, она будет похожа на все прочие встречи, ничего особенного. Будет то же, что каждый вечер: рядом с Одеттой он будет украдкой поглядывать на смену выражений ее лица и сразу же отводить глаза в сторону, страшась, что она почует нарастающее в нем желание и перестанет верить в его безучастность; он уже не сможет думать о ней, потому что будет слишком занят поисками предлогов для того, чтобы не расставаться с ней сразу и, не показывая, насколько это для него важно, убедиться, что он ее увидит назавтра у Вердюренов, то есть продлить еще на миг, еще на день разочарование и пытку от напрасного присутствия этой женщины, с которой он сближался, не смея ее обнять.