Марсель Пруст - В сторону Сванна

Он ездил к ней только вечерами и понятия не имел, как она проводит время днем, а о ее прошлом не знал даже той малости, которая подстрекает нас узнать побольше, позволяя довообразить неизвестное. И он не задумывался ни что она сейчас делает, ни как она жила раньше. Он только улыбался иногда при мысли, что несколько лет назад, еще до их знакомства, ему рассказывали об одной женщине, явно имея в виду Одетту, он это прекрасно помнил, и выходило, что она девка, содержанка, одна из тех женщин, которым он еще и теперь (поскольку в жизни общался с ними мало) приписывал эгоизм, основанный на глубокой испорченности, каким их издавна наделяло воображение романистов. И когда этот воображаемый звериный эгоизм он противопоставлял характеру Одетты, доброй, простодушной, влюбленной в идеал, почти неспособной солгать (настолько, что как-то раз он попросил ее написать Вердюренам, что она нездорова, чтобы они могли пообедать вдвоем, и вот на другой день у него на глазах, когда г-жа Вердюрен спросила, как она себя чувствует, она покраснела, что-то залепетала и на лице у нее невольно отразились те муки и страдания, которые ей доставляла ложь, и, вымучивая из себя выдуманные подробности своей мнимой вчерашней хвори, умоляющим взглядом и жалобным голосом она словно просила прощения за неправду своих слов), — когда он над всем этим задумывался, то говорил себе, что, если хочешь в самом деле понять человека, часто нужно верить в обратное тому, что об этом человеке говорят в свете.

Впрочем, иногда, хотя и редко, она приезжала к нему во второй половине дня и прерывала его грезы или работу над Вермеером, за которую он вновь взялся в последнее время. Ему докладывали, что в малой гостиной ждет г-жа де Креси. Он спешил к ней, и, едва отворял дверь, порозовевшее лицо Одетты расцветало улыбкой, менявшей форму ее рта, взгляд, линию щек. Оставшись один, он вспоминал эту улыбку, и ту, что была накануне, и другую, примеченную тогда-то и тогда-то, и еще ту, которая была ее ответом в карете, когда он спросил позволения поправить орхидеи; и жизнь Одетты во все остальное время, поскольку он о ней ничего не знал, представлялась ему вроде карандашного наброска на нейтральном фоне, как листы этюдов Ватто [200], где тут и там, в беспорядке и во всех направлениях, в три цвета на светло-желтой бумаге нарисованы бесчисленные улыбки. Но иногда в уголке этой жизни, которая представлялась Сванну совершенно ничем не заполненной, хотя разум подсказывал ему, что это не так, — но ведь он не умел ее вообразить, — какой-нибудь друг, который не рискнул бы сказать ему о ней ничего существенного, догадываясь, что они с Одеттой любят друг друга, упоминал о ее силуэте, мелькнувшем перед ним утром на улице Аббатуччи: она шла пешком в накидке с отделкой из скунса, в шляпке «а-ля Рембрандт» и с букетом фиалок на корсаже. Этот простой набросок потрясал Сванна: он сразу осознавал, что у Одетты своя жизнь, которая не вполне ему принадлежит; ему хотелось знать, кому она хотела понравиться в этом наряде, которого он, Сванн, не знал; в этот момент он решал спросить у нее, куда она ходила, как будто во всей бесцветной, почти несуществующей — потому что невидимой для него — жизни его любовницы, помимо всех расточаемых ему улыбок, только и было что эта прогулка в шляпке «а-ля Рембрандт» и с букетом фиалок на корсаже.

Не считая того, что вместо «Вальса роз» он просил ее играть фразу Вентейля, Сванн не пытался заставить ее сыграть то, что любил он сам, и ни в музыке, ни в литературе не пытался исправить ее дурной вкус. Он прекрасно понимал, что она неумна. Говоря ему, как бы ей хотелось, чтобы он рассказал ей о великих поэтах, она воображала, что вот сейчас узнает героические и романтические строфы в духе виконта де Борелли [201]или даже еще трогательнее. О Вермеере Дельфтском она спрашивала, страдал ли он из-за женщины и не женщина ли его вдохновляла, а когда Сванн признался, что об этом ничего не известно, она потеряла к художнику интерес. Часто она говорила: «По-моему, на свете не было бы ничего прекрасней поэзии, если бы поэты говорили то, что на самом деле думают. Но это же сплошь и рядом самые корыстные люди на свете. Уж я-то знаю: у одной моей подруги любовник был поэт или вроде того. В стихах он только и твердил что о любви, о небе да о звездах. Господи, и как же он ее надул! Обобрал больше чем на три тысячи франков». А если Сванн пытался объяснить ей, в чем состоит красота произведения искусства, чего нужно искать в стихотворении или в картине, через минуту она переставала слушать и роняла: «Вот оно что… я себе это по-другому представляла». И он угадывал за ее словами такое разочарование, что предпочитал врать, уверяя, что это как раз не важно, это ерунда — просто ему не удалось как следует выразить свою мысль, а на самом деле все гораздо сложнее. Но она сразу же спрашивала: «Сложнее? А что же еще? Ну скажи!» — и он умолкал, потому что знал, насколько его слова покажутся ей убогими и непохожими на то, чего ей хотелось — не так чувственно, не так трогательно, — и ему становилось страшно, что она разочаруется не только в искусстве, но и в любви.

И в самом деле, она считала, что Сванн не так умен, как ей показалось сначала. «Ты никогда не теряешь голову, тебя не поймешь». Ее больше восхищало его равнодушие к деньгам, любезность со всеми и деликатность. И впрямь, часто бывает и с людьми более выдающимися, чем Сванн, с учеными и художниками, что окружающие, даже признавая и чувствуя их умственное превосходство, не столько восхищаются идеями, которых им все равно не дано оценить, сколько уважают доброту этих великих людей. Одетта уважала и положение Сванна в высшем обществе, но ей не хотелось, чтобы он ввел в это общество ее. Вероятно, она чувствовала, что это ему все равно не удастся, или даже боялась, что, стоит ему о ней заговорить, последуют разоблачения, которых она опасалась. Так или иначе, она взяла с него слово, что он никому не будет называть ее имя. Она объясняла, что не желает бывать в свете из-за ссоры с подругой, которая потом в отместку распустила о ней сплетни. Сванн возражал: «Но не все же знакомы с этой подругой». — «Все равно, остается грязь, люди такие злые». С одной стороны, Сванн не понимал этой истории, но, с другой стороны, он знал, что выражения «люди такие злые» и «от клеветы всегда остается грязь» обычно считаются справедливыми; должно быть, в них и в самом деле есть доля истины. Может быть, и к Одетте пристала такая грязь? Он задумывался об этом, но ненадолго, потому что, столкнувшись с задачей потруднее, превращался в такого же тугодума, как его отец. К тому же Одетте, видимо, не так уж и хотелось попасть в это пугавшее ее высшее общество, потому что она смутно себе его представляла: слишком уж далеко оно отстояло от круга, в котором она вращалась. Надо сказать, что в некоторых отношениях она сохранила настоящую простоту, например поддерживала дружбу со скромной швейкой, ушедшей на покой, которую навещала чуть не каждый день, карабкаясь по крутой, темной и зловонной лестнице, — и все-таки ей хотелось шика, но она себе его представляла не так, как светские дамы и господа. Для них шик — это то, что излучают особые, весьма немногие люди, от которых он расходится кругами в среде их друзей или друзей их друзей, чьи имена образуют особую иерархию, — причем излучение тем слабее, чем дальше от центра. Светские люди хранят эту иерархию в памяти, в этой сфере они эрудиты, и эта эрудиция развивает в них особое чутье, шестое чувство, так что Сванну, например, не приходилось ломать себе голову и рыться в памяти, когда он читал в газете имена тех, кто присутствовал на обеде: он с ходу мог сказать, насколько шикарным был этот обед, как ученый по одной-единственной фразе определяет литературные достоинства автора. Но Одетта принадлежала к тем людям — а их много во всех слоях общества, что бы там ни думали в высшем свете, — которые, не обладая этими познаниями, воображают себе шик совсем по-другому и наделяют его разными свойствами, смотря по тому, в какой среде живут они сами, но главная особенность его — будь то шик, о котором грезила Одетта, или тот, перед которым преклонялась г-жа Котар, — состояла в его общедоступности. По правде сказать, шик светских людей тоже был всем доступен, но все же не так сразу. Одетта говорила о ком-нибудь: