Марсель Пруст - В сторону Сванна

Все, что окружало Одетту, было для него только формой общения, разговора с ней и потому было ему дорого; за это он любил и общество Вердюренов. Смыслом всех развлечений, трапез, музыки, игр, костюмированных ужинов, загородных прогулок, театральных спектаклей и даже редких «больших приемов», которые устраивались для «зануд», было присутствие Одетты, возможность видеть Одетту, говорить с Одеттой, и все это было бесценным даром, который Сванн получал от Вердюренов заодно с приглашением, поэтому ему нравилось в «тесной компании» больше, чем где бы то ни было, и он старался приписать ей реальные достоинства: так ему легче было воображать, будто он ездит к ним просто потому, что любит их общество. Он не смел надеяться, что будет любить Одетту вечно, потому что ему в это не верилось, хотя он боялся себе в этом признаться, — поэтому он воображал, что уж к Вердюренам-то всегда будет ездить (такое допущение его разум принимал с меньшими натяжками); и он представлял себе, как будет по-прежнему каждый вечер встречаться с Одеттой; это было, пожалуй, не совсем то же самое, что вечно любить друг друга, но сейчас, пока он ее любил, ему было нужно лишь одно — верить, что они с Одеттой будут встречаться всегда. «Какие очаровательные люди, — говорил он себе. — Какой правильной жизнью они, в сущности, живут! Насколько здесь все умнее, артистичнее, чем в светском кругу! Как госпожа Вердюрен, несмотря на мелкие, немножко смешные преувеличения, искренне любит живопись и музыку! какая страсть к искусству, сколько желания угодить людям искусства! Она неверно представляет себе светских людей — но ведь свет еще более неправильно представляет себе артистическую среду! У меня, возможно, нет потребности в интеллектуальных беседах, но мне в самом деле очень приятно беседовать с Котаром, несмотря даже на его нелепые каламбуры. А художник — жаль, конечно, что он без конца пытается пустить пыль в глаза, но зато это один из самых возвышенных умов, какие я встречал в жизни. Но главное, с ними чувствуешь себя свободным и делаешь что хочешь, нет никакого принуждения и никаких церемоний. Как отдыхаешь душой в этом салоне! Решительно, за немногими редкими исключениями, никуда больше не буду ходить, кроме них. Постепенно это войдет у меня в привычку, станет моим образом жизни».

Но несомненные достоинства, которые он приписывал Вердюренам, были, в сущности, всего-навсего отблесками радости, которой его одаряла у них в доме любовь к Одетте, поэтому глубина, серьезность и жизнеспособность их достоинств была напрямую связана с этой радостью. Ведь г-жа Вердюрен давала подчас Сванну то единственное, что составляло для него счастье: иной раз он впадал в отчаяние из-за того, что Одетта болтала с кем-то из гостей больше, чем с другими, и злился на нее, и не желал сам спрашивать, поедет ли она домой с ним вместе, но тут г-жа Вердюрен вносила мир и радость, говоря как бы между прочим: «Одетта, вы завезете господина Сванна, не правда ли?»; а когда, думая о лете, он в тревоге гадал, не уедет ли Одетта без него, сможет ли он по-прежнему видеть ее каждый день, г-жа Вердюрен пригласила их обоих погостить у нее в деревне, — и Сванн сам не заметил, как благодарность и корысть завладели его умом и повлияли на образ мыслей; он уже чуть ли не провозглашал г-жу Вердюрен столпом великодушия. Когда кто-нибудь из сокурсников по Луврской школе [211]толковал ему о замечательных, выдающихся людях, он отвечал: «По мне, Вердюрены в сто раз симпатичнее». И с пафосом, которого прежде за ним не водилось, пояснял: «Они великодушны, а великодушие, в сущности, — единственное, что имеет смысл и ценность в этом мире. Пойми, есть только два класса людей: великодушные и все остальные; а я дожил до возраста, когда делаешь выбор, решаешь раз и навсегда, кого любить и кого презирать, — и держишься тех, кого любишь, чтобы уже не расставаться с ними до самой смерти и возместить время, загубленное на всех остальных. Ну что ж! — добавлял он с тем легким волнением, которое испытываешь, когда, сам хорошенько не понимая, говоришь что-нибудь не потому, что это правда, а потому, что тебе приятно это говорить, и свой собственный голос слушаешь так, словно он исходит от кого-то другого, — жребий брошен, я все решил, буду любить только великодушные сердца и жить в стихии великодушия. Ты спрашиваешь, в самом ли деле госпожа Вердюрен умна. Уверяю тебя, я имел случаи убедиться в том, что ее сердце истинно благородно, а душа возвышенна, но ведь этого, согласись, не бывает без такой же возвышенности в мыслях. Она несомненно глубоко разбирается в искусстве. Но это, наверное, не самое главное в ней; а вот какой-нибудь поступок, в котором сквозит изобретательная, несравненная доброта, какое-нибудь одолжение, необычный знак внимания, возвышенный при всей своей обыденности жест — все это выдает более глубокое понимание жизни, чем любые философские трактаты».

Правда, он мог бы себе сказать, что старинные друзья его родителей так же безыскусны, как Вердюрены, что друзья его молодости так же влюблены в искусство, что знавал он и других великодушных людей, кроме Вердюренов, — однако с тех пор, как он сделал выбор в пользу простоты, искусства и великодушия, он со всеми этими людьми перестал встречаться. Ведь они не знали Одетту, а если бы узнали, то и не подумали бы содействовать их сближению.

Вот почему во всей компании Вердюренов не было ни одного «верного», кто любил бы их — или воображал, что любит, — больше Сванна. А между тем, когда г-н Вердюрен сказал, что Сванн не внушает ему доверия, он не только выразил собственную мысль, но и угадал мысль жены. Наверное, Сванн питал слишком явное пристрастие к Одетте и не потрудился сделать г-жу Вердюрен ежедневной поверенной своих чувств; наверное, ему вредила и его деликатность — он не злоупотреблял гостеприимством Вердюренов, часто уклонялся от их приглашений на обед по причинам, о которых они не догадывались и воображали, будто он боится упустить приглашение к «занудам»; вероятно также, как он ни старался скрыть свое блестящее положение в обществе, мало-помалу Вердюрены обо всем проведали, и все это вместе их раздражало. Но истинная причина была в другом. Беда в том, что они быстро почувствовали в нем некое охраняемое пространство, недоступное для них; в этом пространстве он продолжал считать — молчаливо, наедине с собой, — что принцесса де Саган недостойна осмеяния и что шуточки Котара не смешны; наконец, несмотря на то, что он, с его неизменной любезностью, не бунтовал против их догм, их раздражало, что невозможно навязать ему эти догмы, окончательно и бесповоротно обратить его в свою веру: никогда и ни в ком им еще не доводилось сталкиваться с подобным упорством. Они бы простили ему визиты к «занудам» (ведь в глубине души Вердюренов и весь их тесный круг он ценил в тысячу раз больше), если бы он согласился, в качестве полезного примера для других, разнести их в пух и прах в присутствии «верных». Но они понимали, что такого отречения у него не вырвешь.