Марсель Пруст - В сторону Сванна

— Он ходит только в шикарные места.

А если Сванн спрашивал, что она имеет в виду, она отвечала с легким презрением:

— Ну боже мой, шикарные места! Неужели ты в твои годы еще не знаешь, что это такое, и я должна объяснять! Например, в воскресенье утром авеню Императрицы [202], в пять вечера гуляние вокруг Озера, по четвергам театр «Эдем» [203], по пятницам Ипподром, балы…

— Да какие балы?

— Ну, балы, парижские балы, я имею в виду шикарные. Да хотя бы у Эрбенже, знаешь, биржевой маклер? Ты должен знать, это один из самых известных людей в Париже, высокий такой, белокурый, страшный сноб, вечно цветок в петлице, светлые пальто со складкой на спине, и всегда с ним эта накрашенная старуха, он ее таскает по всем премьерам. Ну и вот, на днях он давал бал, там была самая шикарная парижская публика. Как мне хотелось пойти! Но надо было предъявить приглашение при входе, а я не достала. Хотя, может, оно и к лучшему, там была давка, я бы ничего не увидела. Зато потом бы всем говорила, что была у Эрбенже. А ты же знаешь, какая я тщеславная! Вообще-то я уверена: из сотни тех, которые рассказывают, что они там были, не меньше половины врут… Но я удивляюсь, как это ты, такой франт, там не был.

А Сванн совершенно не пытался ее переубедить; он считал, что его собственное понятие о том, что такое шик, ничуть не лучше — такое же глупое и бессмысленное, — и совершенно не считал нужным просвещать на этот счет свою любовницу, так что месяцы шли, а она по-прежнему не любопытствовала, к кому он ходит, интересуясь только пропусками на взвешивание жокеев да билетами на скачки и премьеры, которые он добывал через своих знакомых. Ей хотелось, чтобы он поддерживал такие полезные связи, но они представлялись ей не слишком-то шикарными с тех пор, как она увидела проходившую по улице маркизу де Вильпаризи в черном льняном платье, в чепце с завязками.

— Но darling , она выглядит как билетерша, как старуха консьержка! И это маркиза? Я вот не маркиза, но ни за какие деньги не выйду в таком виде!

Она не понимала, как это Сванн живет в особняке на Орлеанской набережной [204], и, не смея ему в этом признаться, считала, что это его роняет.

Разумеется, она утверждала, что любит «древности», и с напускным восторгом знатока рассказывала, как она обожает провести день в антикварных лавках, в поисках всяких «штучек», всего, на чем лежит «отпечаток времени». Она упрямо считала для себя делом чести никогда не отвечать на вопросы и «не давать отчета», как провела день: казалось, она следует в этом некоему семейному правилу; но как-то раз она рассказала Сванну о подруге, у которой была в гостях, и у этой подруги все было «стильно». Правда, Сванну так и не удалось у нее выпытать, что это был за стиль. Хотя потом, подумав, она ответила, что все там было «средневековое» [205]. Имелось в виду, что стены были обшиты деревянными панелями. Немного погодя она опять заговорила с ним об этой подруге и неуверенно добавила, напустив на себя понимающий вид (с таким видом мы упоминаем человека, с которым накануне обедали и чьего имени никогда прежде не слыхали, но хозяева дома обращались с ним как со знаменитостью, поэтому мы уверены, что наш собеседник знает, о ком мы говорим): «У нее столовая… восемнадцатого века!» Правда, ей самой это казалось безобразно и голо, словно дом не до конца отделан, и женщины выглядят уродинами, и модные вещи на таком фоне никогда не будут смотреться. В конце концов она вернулась к этой теме в третий раз и показала Сванну адрес человека, отделавшего эту столовую: она хотела его пригласить, когда у нее будут деньги, и узнать, нельзя ли устроить что-то подобное у нее дома, конечно, не совсем то же самое, а просто такую столовую, о которой она мечтала, хотя, к сожалению, размеры особнячка ей этого не позволяли, — с высокими горками, с мебелью Возрождения и каминами, как в замке Блуа [206]. В тот день она проговорилась Сванну, какого она мнения о его жилище на Орлеанской набережной: когда он позволил себе заметить, что не в восторге от поддельной старины, которую выбрала подруга Одетты вместо стиля Людовика Шестнадцатого, который, конечно, совершенно не в моде, но выглядит подчас очаровательно, — она возразила: «Не хочешь же ты, чтобы она жила, как ты, среди ломаной мебели и потертых ковров»: почтение к буржуазности еще преобладало в ней над дилетантским эстетством кокотки.

Тех, кто коллекционировал древности, любил стихи, презирал низменные расчеты и грезил о чести и любви, она относила к элите, неизмеримо превосходящей простых смертных. Причем ей не надо было, чтобы человек был искренне предан прекрасному — нужно было только говорить об этом вслух; если за обедом сосед по столу признавался ей, что любит бродить без дела, рыться в пыли старых лавочек, что в наш торгашеский век ему не дождаться признания, потому что выгода его не интересует и вообще он опоздал родиться, — вернувшись домой, она говорила: «Какой чудный человек, сколько сердечности, я и не подозревала!» — и проникалась к нему внезапной безграничной дружбой. Зато если кто-нибудь, как Сванн, имея те же самые вкусы, об этом помалкивал, она оставалась холодна. Она соглашалась скрепя сердце, что Сванн не дорожит деньгами, но добавляла с брюзгливым видом: «Но это совсем другое дело»; и в самом деле, на ее воображение действовало не само бескорыстие, а его лексикон.

Чувствуя, что часто он не мог претворить ее мечты в действительность, он добивался хотя бы, чтобы ей с ним было хорошо: не противился ее вульгарным понятиям, дурному вкусу, который у нее проявлялся на каждом шагу, — впрочем, Сванн и этот дурной вкус в ней любил, как любил вообще все, от нее исходившее; он даже находил в нем известное очарование: это и были те особенные черточки, благодаря которым перед ним обнаруживалась, раскрывалась самая сущность этой женщины. И когда она была счастлива, потому что шла на «Королеву Топаз» [207], или когда в ее взгляде мелькали озабоченность, беспокойство и упрямство, потому что она боялась не попасть на праздник цветов [208]или просто пропустить чаепитие с muffins и toasts в ресторане «Чай на Королевской улице», где, по ее убеждению, регулярно следует появляться женщине, претендующей на элегантность, Сванн приходил в восторг; в такой восторг приводит нас непосредственность ребенка или портрет, который так полон жизни, что, кажется, вот-вот заговорит; он словно видел душу Одетты, проступавшую сквозь черты ее лица, — и невозможно было устоять и не коснуться ее губами. «Ах, Одетта, миленькая, ей хочется, чтобы я ее отвез на праздник цветов, ей хочется, чтобы ею любовались, — вот и хорошо, поедем, подчинимся ей, вот и все». У Сванна было неважное зрение, поэтому, когда он занимался дома, ему приходилось надевать очки, а на людях он носил монокль, который меньше его портил. В первый же раз, когда она увидела его с моноклем, она не могла сдержать радости: «По-моему, это для мужчины безумно шикарно, иначе и не скажешь! Как это тебе к лицу! Выглядишь настоящим джентльменом. Только титула не хватает!» — добавила она с оттенком сожаления. Ему нравилось это в Одетте: так, если бы он был влюблен в бретонку, ему бы нравилось, что она ходит в чепце и верит в привидения. Часто у мужчин интерес к искусству и чувственность развиваются независимо друг от друга; вот и у Сванна прежде существовало странное несоответствие между удовольствиями, которые он признавал за тем и за другим, — он наслаждался все более утонченными произведениями искусства в обществе все более незамысловатых женщин: приводил какую-нибудь горничную в закрытую ложу бенуара на представление декадентской пьесы, которую ему хотелось посмотреть, или на выставку импрессионистской живописи, уверенный, впрочем, что культурная светская дама поняла бы не больше горняшки, но не сумела бы так мило помалкивать. Однако с тех пор, как он полюбил Одетту, все изменилось: теперь он так наслаждался сопереживанием, слиянием душ, что старался полюбить и то, что ей нравилось; он с восторгом перенимал ее привычки и даже соглашался с ее суждениями: ведь они не имели ничего общего с его собственными, а значит, напоминали ему только о том, как он ее любит, — не зря же он предпочитает думать, как она. Он снова и снова шел то посмотреть «Сержа Панина» [209], то послушать, как дирижирует Оливье Метра, — и все ради сладкого чувства причастности ко всем понятиям Одетты, ради удовольствия разделять ее вкусы. И произведения искусства, и места, которые она любила, приближали Сванна к Одетте, а потому были наделены в его глазах таинственным очарованием, казались ему лучше, чем другие, прекрасные, но не напоминавшие о ней. Впрочем, он не пытался хранить верность интеллектуальным порывам юности, и они выдохлись, исподволь ослабленные его великосветским скепсисом; он давно уже думал — или, во всяком случае, привык повторять, — что предметы наших пристрастий не имеют безусловной ценности сами по себе; все, имеющее отношение к определенной эпохе и классу, представляет собой моду, причем самая вульгарная мода ничем не хуже самой что ни на есть изысканной. То, как важно для Одетты добыть пригласительные билеты на вернисаж, было, на его взгляд, само по себе не более смехотворно, чем удовольствие, которое он испытывал когда-то от завтраков у принца Уэльского; точно так же он не думал, что ее восхищение перед Монте-Карло или Риги [210]глупее, чем его былое пристрастие к Голландии, которая Одетте казалась уродливой, или к Версалю, который она считала унылым. Он туда и не ездил больше, говоря себе, что отказался от этих поездок ради нее и ничего не хочет ни чувствовать, ни любить без нее.