Марсель Пруст - В сторону Сванна

Вердюрены говорили вполголоса и в обтекаемых выражениях, но художник — по рассеянности, вероятно — воскликнул:

— Не нужно освещения! Пускай играет Лунную сонату в темноте, чтобы лучше высветилась суть вещей.

Когда г-жа Вердюрен заметила, что Сванн находится в двух шагах, в ее лице отразилось желание заткнуть рот говорящему и сохранить невинный вид в глазах слушателя; это выражение уравновешивалось нарочито бессмысленным взглядом, в котором заговорщицкая многозначительность упрятана под наивной улыбкой; такой взгляд, объединяя всех, заметивших допущенную оплошность, мгновенно сигнализирует о ней если не виновнику, то во всяком случае тому, по отношению к кому эта оплошность была совершена. Одетта вдруг на глазах впала в отчаяние; по ее виду было ясно, что она не в силах больше бороться с нестерпимыми жизненными тяготами, и Сванн в тоске ждал минуты, когда они выйдут из ресторана, поедут к ней домой и по дороге он сможет потребовать у нее объяснений, добиться обещания не ездить завтра в Шату или устроить, чтобы его тоже пригласили, и в ее объятиях избавиться от снедавшей его тревоги. Наконец их экипажи были поданы. Г-жа Вердюрен сказала Сванну:

— Прощайте, до скорого свидания, не правда ли? — пытаясь дружелюбием во взгляде и натянутой улыбкой отвлечь его от мысли о том, что она не сказала: «Увидимся завтра в Шату, а послезавтра у меня дома».

Вердюрены пригласили в свою карету Форшвиля; экипаж Сванна стоял позади, и Сванн ждал, когда они отъедут, чтобы подсадить Одетту в свой экипаж.

— Одетта, мы вас отвезем, — сказала г-жа Вердюрен, — у нас есть для вас местечко рядом с господином де Форшвилем.

— Спасибо, хорошо, — отвечала Одетта.

— Как, я же собирался вас отвезти! — вскричал Сванн, не выбирая слов, потому что дверца была распахнута, счет шел на секунды и он был в таком состоянии, что просто не мог уехать без нее.

— Но мадам Вердюрен меня приглашает…

— Ничего страшного, если вы поедете один, мы столько раз ее вам уступали, — сказала г-жа Вердюрен.

— Но мне надо было сказать госпоже де Креси что-то важное.

— Не беда, напишете ей…

— До свидания, — сказала Одетта, протягивая ему руку. Он пытался улыбнуться, но на нем лица не было.

— Нет, ты видал, что Сванн себе позволяет? — сказала мужу г-жа Вердюрен, когда они вернулись домой. — Я думала, он меня съест за то, что мы увозим Одетту. Это просто неприлично, в самом-то деле. Он что, воображает, что у нас тут дом свиданий? Не понимаю, как Одетта все это терпит. У него прямо на лбу написано: вы — моя собственность. Я поговорю с Одеттой, надеюсь, она поймет.

И чуть погодя с яростью добавила:

— Нет, но каков мерзавец! — выбрав безотчетно и, возможно, повинуясь смутному стремлению оправдать собственную жестокость, — точь-в-точь как Франсуаза в Комбре, при виде не желающей умирать курицы, — те самые слова, которые при виде последних конвульсий безобидной твари вырываются у крестьянина, который вот-вот ее прикончит.

А когда экипаж г-жи Вердюрен отъехал и настал черед Сванна отправляться, кучер глянул на него и спросил, не заболел ли он и не случилось ли какого несчастья.

Сванн отослал его, он хотел пройтись и вернулся домой пешком, через Булонский лес. Он говорил вслух сам с собой тем же несколько искусственным тоном, которым до сих пор расписывал очарование тесного кружка и превозносил великодушие Вердюренов. Но подобно тому как речи, улыбки, поцелуи Одетты стали ему теперь, когда она дарила их не ему, а другому, так же ненавистны, как раньше были дороги, так же точно и салон Вердюренов еще совсем недавно казался ему занятным, пронизанным искренней любовью к искусству и даже некоторым душевным благородством, а теперь, когда Одетта ездила туда встречаться с другим, выставлять напоказ свою любовь к другому, тот же салон обнаруживал перед ним всю свою нелепость, глупость и низость.

Он с отвращением воображал завтрашний вечер в Шату. «Прежде всего, что за идея ехать в Шату! Как какие-нибудь галантерейщики после дневных трудов! Ей-богу, не люди, а сгусток буржуазности, как будто вышли живьем из пьесы Лабиша!» [228]

Там будут Котары, будет, возможно, Бришо. «До чего смехотворны эти людишки, жить друг без друга не могут, и им, верно, кажется, что они погибнут, если не встретятся завтра все вместе в Шату!» Увы, будет там и художник, любитель «устраивать счастье влюбленных», он пригласит Форшвиля приехать с Одеттой к нему в мастерскую. Сванн воображал Одетту, чересчур разодетую для загородной прогулки, «потому что она так вульгарна, а главное, бедняжка, так глупа!!!».

Он слышал шуточки, которые будет отпускать после обеда г-жа Вердюрен, шуточки, которые, в кого бы из «зануд» они ни метили, всегда раньше развлекали Сванна, потому что он видел, как Одетта смеется над ними, смеется над ними вместе с ним, смеется с ним заодно. Теперь он чувствовал, что скоро Одетта будет смеяться, пожалуй, вместе со всеми над ним самим. «Какое мерзкое веселье! — говорил он, кривя губы, с выражением такого отвращения, что мускульное напряжение от гримасы отдавалось аж в самом горле, под воротничком сорочки. — И как создание, чей лик сотворен по образу и подобию божьему, может найти повод для смеха в этих тошнотворных остротах? Любой мало-мальски деликатный нос с омерзением отвернется, дабы его не оскорбляли эти миазмы. И впрямь, невероятно, неужели кто-то не понимает, что, позволяя себе ухмыляться над ближним, от всего сердца протянувшим ему руку, он опускается до грязи, из которой его уже при всем желании никому будет не под силу вытащить. Я существую на высоте тысяч и тысяч метров от дна, где хлюпает и чавкает вся эта гнусная болтовня, и шуточки какой-нибудь Вердюренши не могут меня замарать! — воскликнул он, вскинув голову и гордо выпрямившись всем корпусом. — Бог свидетель, я искренне хотел вытащить Одетту из всего этого, поднять ее до среды более благородной и более чистой. Но человеческое терпение имеет границы, и мое терпение исчерпано», — сказал он себе, как будто миссия вырвать Одетту из атмосферы глумления не явилась в его воображении лишь несколько минут назад, как будто он не додумался до нее только в тот миг, когда понял, что предметом глумления станет, вероятно, он сам и что цель этой травли — оторвать от него Одетту.

Он видел, как пианист собирается играть Лунную сонату и как г-жа Вердюрен гримасничает, опасаясь, что музыка Бетховена ударит ей по нервам. «Идиотка, врунья! — вскричал он. — Искусство она любит, видите ли!» Она обронит при Одетте несколько хвалебных слов насчет Форшвиля, а потом скажет, как часто говорила про него самого: «Одетта, вы пустите господина де Форшвиля на местечко рядом с вами?» — «В темноте! Сводня, сводня!» И музыку он тоже заклеймил как сводню: она приглашала их молчать, мечтать вместе, смотреть друг на друга, держаться за руки. Теперь он одобрял суровость по отношению к искусству, которую исповедовали Платон, Боссюэ [229]и старое французское воспитание.