Марсель Пруст - В сторону Сванна

Одетта, пока он говорил, занервничала и засмущалась. Не вникая в смысл услышанного, она понимала, что его речь относится к распространенному жанру «нотаций», упреков и укоров; привыкнув иметь дело с мужчинами, она, не обращая внимания на слова, понимала, что все это говорят только влюбленные, а если человек влюблен, то можно ему не подчиняться, он от этого будет только больше любить. Поэтому она слушала бы Сванна совершенно спокойно, если бы не понимала, что время идет и что если он поговорит еще немного, то — как она сказала ему с ласковой, упрямой и смущенной улыбкой — «кончится тем, что она пропустит увертюру!».

В другие разы он ей говорил, что если она не перестанет лгать, то он точно ее разлюбит. «Просто даже с точки зрения кокетства, — говорил он, — неужели ты не понимаешь, как тебя портит в моих глазах это унизительное вранье? Сколько грехов бы тебе простилось за честное признание! Нет, ты решительно намного глупее, чем я думал!» Но напрасно Сванн перебирал все причины, подтверждающие, что ей было бы выгоднее не лгать; они могли бы поколебать общий принцип, порождающий ложь, будь у Одетты на вооружении такой принцип, но у нее не было ничего подобного; она просто всякий раз, когда хотела, чтобы Сванн чего-нибудь не знал, не говорила ему об этом. Каждая ложь была для нее приемом, полезным именно в этом случае; единственной причиной, побуждающей ее солгать или сказать правду, была всякий раз большая или меньшая вероятность того, что Сванн выведет ее на чистую воду.

В последнее время она стала хуже выглядеть: она толстела, и вместе с первой молодостью почти уже исчез этот пронзительный горестный облик, этот удивленный, мечтательный взгляд. Она, в сущности, стала гораздо дороже Сванну именно в тот момент, когда он обнаружил, что она изрядно подурнела. Он подолгу смотрел на нее, пытаясь вновь уловить знакомое ему очарование, и не мог. Но Сванн знал, что в этой новой хризалиде прячется все та же прежняя Одетта, все та же мимолетная, неуловимая и необъяснимая прихоть, — и этого ему было достаточно, чтобы с прежней страстью ее доискиваться. Потом он смотрел на позапрошлогодние фотографии, он вспоминал, какая она была прелестная. И это немного утешало его в его терзаниях.

Когда Вердюрены увозили ее в Сен-Жермен, в Шату или в Мелан, в хорошую погоду нередко бывало, что они прямо на месте предлагали всем остаться на ночь и вернуться на другой день. Г-жа Вердюрен утешала пианиста, которому было совестно перед теткой, оставшейся в Париже.

— Она будет рада и счастлива отдохнуть от вас денек. И с какой стати ей беспокоиться — она же знает, что вы с нами; впрочем, беру всю вину на себя.

А если и это не помогало, г-н Вердюрен пускался в путь, отыскивал почтовую контору или курьера и опрашивал всех «верных», кому надо было кого-нибудь предупредить. Но Одетта благодарила и отвечала, что ей никому телеграфировать не надо: она раз и навсегда сказала Сванну, что, если у всех на глазах будет ему телеграфировать, это ее скомпрометирует. Иногда ее не было по нескольку дней, Вердюрены возили ее смотреть на гробницы в Дрё или в Компьень — любоваться, по совету художника, закатами над лесом, а то так и в Пьерфон [233].

«Подумать только: она бы могла осматривать настоящие памятники старины вместе со мной, который десять лет изучал архитектуру — меня все время умоляют свозить в Бовэ или в Сен-Лу-де-Но достойнейших людей, а я бы это сделал для нее одной, — и что же? она упорно ездит с последними скотами восхищаться художествами Луи Филиппа и Виолле-ле-Дюка! Мне кажется, чтобы это понять, не надо быть эстетом, нет, правда, даже если у вас не слишком тонкий нюх, не отправитесь же вы дышать воздухом в отхожее место, еще и выбирая, где воняет посильнее?» [234]

Но когда она отбывала в Дрё или в Пьерфон — увы, не разрешая ему якобы случайно поехать туда же, «потому что это будет иметь самые нежелательные последствия», говорила она, — он погружался в упоительнейший любовный роман: в железнодорожный справочник, рассказывавший ему о способах настигнуть ее днем, вечером, прямо этим утром! О способах? Нет, лучше сказать: о праве. Потому что, в конце-то концов, не зря же придуманы и справочник, и сами поезда. Если читателям сообщают типографским способом, что в восемь часов утра отправляется поезд, который в десять прибудет в Пьерфон, это значит, что ездить в Пьерфон — законное действие, на которое не требуется разрешения Одетты; кроме того, это действие может иметь какой угодно мотив, помимо желания встретиться с Одеттой, потому что люди, незнакомые с ней, ездят же туда каждый день в достаточно больших количествах, чтобы стоило разводить пары.

Короче говоря, не может же она помешать ему приехать в Пьерфон, если ему захотелось! А он как раз чувствовал, что ему этого хочется и что, если бы он не знал никакой Одетты, он бы непременно туда поехал. Он уже давно собирался составить себе более полное мнение о реставрационных работах Виолле-ле-Дюка. И вот именно теперь он чувствует настоятельную потребность прогуляться по Компьеньском лесу.

Какое невезение, что она не велела ему ехать в единственное место, которое его сегодня привлекает. Сегодня! Если он поедет, несмотря на запрет, он увидит ее прямо сегодня! Да, но если бы она встретила в Пьерфоне постороннего, она бы ему весело сказала: «Вот так встреча!» — и пригласила в отель, где остановилась вместе с Вердюренами, — а если наткнется на него, Сванна, все будет наоборот: она обидится, скажет, что он ее преследует, станет его меньше любить, а может быть, завидев его, в ярости отвернется. «Значит, я уже не имею права путешествовать!» — скажет она ему, вернувшись домой, хотя на самом деле это он больше не имеет права путешествовать!

Наконец он придумал, как поехать в Компьень и Пьерфон, не подавая виду, что ищет встречи с Одеттой: надо, чтобы его привез туда друг, маркиз де Форестель, у которого есть замок в тех краях. Когда Сванн поделился с ним своим планом, тот чуть с ума не сошел от радости, что впервые за пятнадцать лет Сванн наконец-то соизволит посетить его владения и пускай не остановится в замке (о чем он сразу предупредил маркиза), но обещает хотя бы несколько дней ездить вместе на прогулки и экскурсии. Сванн уже воображал себя там вместе с г-ном де Форестелем. Даже до того, как он увидит Одетту, и даже если ему вообще не удастся ее увидеть, какое это счастье будет — ступить на ту самую землю, по которой ходит она, и, не зная точно, где она сейчас, чувствовать, как повсюду вокруг мерцает возможность ее внезапного появления: во дворе замка, который становился в его глазах прекрасен, потому что он поедет туда ради Одетты; на улицах города, которые представлялись ему романтичными; на любой дорожке в лесу, которую глубокий нежный закат красил в розовый цвет, — в бесчисленных сменяющих друг друга укромных уголках, куда одновременно проникало, обуянное смутной вездесущей надеждой, его счастливое, смятенное и разрывающееся на части сердце. «Главное, — скажет он г-ну де Форестелю, — как бы нам не наткнуться на Одетту с Вердюренами; я только что узнал: они как раз сегодня в Пьерфоне. Мы и в Париже достаточно часто видимся, так стоит ли вообще уезжать, если и здесь шагу ступить друг без друга невозможно». А Форестель не поймет, почему, приехав туда, он двадцать раз переменит планы, будет придирчиво осматривать один за другим рестораны всех компьеньских отелей, не в силах остановиться ни на одном, хотя там нет ни малейших следов Вердюренов, и вообще зачем он будет вроде бы искать именно то, чего, по его собственным словам, хотел избежать, а в конце концов, как только найдет, примется избегать, поскольку, если он повстречается с этой компанией, то будет подчеркнуто держаться в стороне, радуясь, что увидит Одетту и что она его увидит, а главное, что она увидит, что ему до нее и дела нет. Хотя она, конечно же, догадается, что он здесь ради нее. И когда г-н де Форестель заехал за ним, Сванн ему сказал: «Увы! Нет, я не могу сегодня ехать в Пьерфон, там сейчас Одетта». И несмотря ни на что, Сванн был счастлив: да, из всех смертных он единственный не имел права ехать в Пьерфон в этот день, но ведь он и впрямь для Одетты не то, что все другие: он ее любовник, так что исключение из всеобщего права на свободное передвижение — всего лишь одна из форм этого рабства, этой любви, которая ему так дорога. Честное слово, не стоит рисковать и доводить дело до ссоры, лучше потерпеть и дождаться ее возвращения. Он проводил дни, склонившись над картой Компьеня, словно над картой Нежности [235], он обложился фотографиями замка Пьерфон. Со дня, когда уже можно было ожидать ее возвращения, он опять взялся за справочник, он прикидывал, каким поездом она может приехать и какие поезда ей останутся, если она не успеет на этот. Он не выходил из дому из опасения пропустить телеграмму, не ложился на тот случай, если она вернется последним поездом и захочет сделать ему сюрприз, нагрянуть прямо ночью. Тем более что как-то раз он услышал, как звонят в ворота, ему показалось, что привратник не торопится открыть, он хотел его разбудить, подскочил к окну, чтобы окликнуть Одетту, если это в самом деле была она, потому что вопреки его распоряжениям, ради которых он раз десять, не меньше, спускался в привратницкую, ей могли по ошибке сказать, что его нет дома. Но у ворот звонил вернувшийся поздно лакей. Он замечал, как пролетают беспрестанно один за другим экипажи по улице — никогда раньше он не обращал на это внимания. Он слушал каждую карету: вот она приближается издали, вот уже рядом с воротами, едет мимо и уносится прочь по делам, не имеющим отношения к нему. Он прождал всю ночь совершенно напрасно, потому что Вердюрены решили уехать раньше, чем собирались, и Одетта с полудня была в Париже; ей и в голову не пришло ему об этом сообщить; не зная, чем заняться, она провела вечер одна в театре, давно уже вернулась домой и легла спать.