Анте Ковачич - В регистратуре

Я смотрел то на оратора, то на своего благодетеля, пенсионер неловко наклонил полное блюдо, и поэт очередным взмахом руки опрокинул его на себя. На брюки было страшно взглянуть. Речь, естественно, тут же была прервана. Возникла суета, сумятица, взаимные извинения. Жорж наверняка не преминул шепнуть на ухо его милости, что я так навеки и останусь деревенским телком и Дармоедом. Я подскочил, как мог быстрее, чтоб помочь несчастному поэту, и холодно сказал:

— Вытрите, пожалуйста, брюки или это сделаю я, господин Имбрица Шпичек из Воловщины. — Побледневший от испуга и возмущения поэт вылупил на меня налитые кровью глаза, затем отпрыгнул, будто его укусила ядовитая змея, а с него стекала и брызгала желто-красная жидкость рокового соуса.

— Кто вам сказал, негодяй, кто вам сказал? — скорчился он. — Ох, голова, моя голова! — схватился он за волосы.

— Это, молодой amice [34] друг (лат.) . , его слабость: стоит его кому-нибудь назвать его собственным именем, как у него тут же начинается сердечный приступ или он падает в обморок, такой ужасной прозой звучит для него: Имбрица Шпичек из Воловщины! — Растроганно объяснил мне низенький сутулый человек, профессор эстетики, отправляя в рот большой кусок паштета и протягивая руку к бокалу.

Его светлость выдали мне полной мерой. У него, правда, не было сил подняться с кресла и подойти ко мне, ибо по древнему и святому обычаю благодетель всегда «доказывал сам, что желает гостям», поэтому верному камердинеру всякий раз приходилось относить его прямо в кресле в спальню, настолько ослабевали у знаменитого Мецената и дух, и тело от душевного и телесного напряжения… С кресла подняться он не мог, но гневно вытаращил на меня глаза, только что не съел меня взглядом.

— Сиволапый тупица, сиволапый тупица! Такая честь: прислуживать господам, прислуживать и допустить эту… эту — фу! Это ли благодарность за мои благодеяния? Так отплатить мне за них? Ох, — причитал милый мой благодетель, однако сетования не мешали ему услаждать себя изысканным блюдом и утешать опечаленное сердце полною чашей…

— Болван! Далеко тебе до отца своего, музыканта! Ты и на басе играть не способен, куда уж тебе прислуживать за большими господами! Нет, не выйдет из тебя яриста! — ворчал у меня за спиной мой благородный родственник Юрич…

Но вскоре о неприятном событии забыли, и все опять пошло своим чередом.

Поэту пришлось переодеться, облачиться в неимоверно широкие брюки Мецената, которые были ему чуть ниже колен. Выглядел он очень смешно… Один за другим следовали многословные тосты, и мало-помалу Имбрицей Шпичеком из Воловщины опять завладел его демон, звезда первейшего болтуна среди всех лириков этого мира снова взошла над Рудимиром Бомбардировичем-Шайковским; поэт, не переставая, выстреливал речи. И чем больше он говорил, тем меньше соображал. Голова у него пылала и дымила, будто утреннее солнце, выходящее из объятий дождливых облаков…

И поскольку никто уже не слушал речей, он довольствовался тем, что беседовал сам с собой. Наступил тот критический час, когда каждый оказался предоставлен самому себе и откровенничал сам с собой. Чтобы произошло раздвоение человека на два существа, на две личности, необходимы человеческая душа и гений пьянства, а лучше сказать не гений, а демон. И второй полоняет первого. Парочка эта оживленно препирается, выводами служат пустые восклицания, посылки нелогичны, а вопросы необъяснимы.

— Что? Колумб? Америка? Я вам говорю: ничего там нет, плюнуть и растереть… Да… Вот так… — И оба спорщика, загадочно усмехнувшись, приветливо кивают друг другу и залпом выпивают бокал, ну а если что и пронесут мимо рта, никто за такую малость не упрекнет…

А там тщедушная фигурка безвестного редактора задрипанной, но в своей округе весьма скандальной газетенки, пытается уклониться от подавляющего высокомерия некоего профессора artium liberalium [35] свободных искусств (лат.) . В средние века так именовали семь светских наук: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, астрономию, геометрию и музыку. , который преподает рисование в гимназиях, в народных школах — чистописание, на курсах для торговцев — практическую экономику и внутренние финансы, в учительской школе — гимнастику, на высших женских курсах — теллурические явления в альпийских горах (исключительно интересные лекции, на которые студентки брали билеты по десять грошей), в музыкальном институте он весьма энергично преподавал игру на флейте и сам играл, в старом казино ставил новые народные танцы, в оркестре национального театра чисто и уверенно играл на гуслях, для кадастрового ведомства внештатно делал копии планов земельных участков; сейчас он предпринял новое издание вараждинско-меджумурской поваренной книги с использованием творений лучших австро-венгерских авторов; в обществе «Скромность и терпение» он вел счетоводство и переписывал речи председателя для его домашнего архива.

— Я вам решительно предлагаю, простите, чуть было не забыл высказать вам, какая для меня честь лично познакомиться с вами, предлагаю вам завести в своей газете рубрику «Практическая описательная геометрия и цели цивилизованного века в его культуре». Вы сделали бы полезнейшее дело!

— Вы полагаете, это было бы интересно моим обывателям — сапожникам и корчмарям старого закала? — озабоченно прервал профессора тщедушный редактор.

— А я опять вам повторяю; эта рубрика, если мы воплотим ее в жизнь, переродит весь ваш город, а мелкие ремесленники пойдут по новому, конечно же, прогрессивному пути…

— И вы готовы, профессор, быть постоянным моим сотрудником?

— Готов ли? Что за вопрос? Если где-либо есть возможность что-то сделать и заработать, надо быть всегда готовым. Как же иначе, господин редактор!

— Прелестно, прелестно, — редактор теребил свою козлиную бородку, — но мы так стеснены в средствах, профессор! Я и сам из патриотических чувств и во имя святых идеалов почти даром редактирую газету и веду в ней, так сказать, все рубрики, а местный цирюльник, уверяю вас, весьма умная и хитрая голова, хотя, бестия, совершенно не знает грамоты, пишет остроумные фельетоны, немилосердно причесывая наших отцов города, так что от них дым идет. Они, конечно, в душе возмущаются, переживают, но на людях молчат и даже натужно и горько смеются, мол, это не о них! А все от страха, попробуй-ка рассорься с брадобреем, он возьмет да шутя горло перережет. Другого парикмахера в нашем городе нет: или брейся у него, или ходи косматым и грязным, как турок. Но и этот энергичный и самый постоянный мой сотрудник, господин профессор, гроша ломаного за свои фельетоны не получает. Нет средств, что тут будешь делать? Несчастный редактор и не приметил, как профессор artium liberalium потерял к нему всякий интерес, едва только тот произнес слово «средства». Так что всю историю о брадобрее тщедушный редактор рассказывал себе…