Анте Ковачич - В регистратуре

Его сиятельство долго, долго дремал в своем огромном кожаном кресле, то левой, то правой рукой разгоняя клубы дыма над своей головой.

— Что бы такое… это да… если бы… все бы… еще бы! Всегда у нашего народа одни и те же грехи. Эх-ха! — позевывал он, все чаще зажмуривая глаза… — Что бы… то бы… то бы…

Благородные гости теперь уже не обращали внимания на то, что среди них находится Меценат. Жорж, чьи уши и нос тоже зарумянились, будто пурпур, нежно шепнул мне столь заплетающимся языком, что я едва его понял:

— Ванча! Родной мой, по-мо-ги!

И мы прямо в огромном кресле отнесли всеобщего благодетеля, в одиннадцатый раз единогласно избранного председателем общества «Скромность и терпение», в собственные его покои. Раздели, как малое дитя, и бережно уложили в громадную кровать. Этот святой обряд происходил в спальне Мецената после каждого пиршества.

Гости расходились и группами, и поодиночке. Одни из них, поблагодушнее, вкладывали в правую руку камердиру Жоржу мзду, будто Церберу… Другие сматывались, не попрощавшись, третьи же удалялись, низко кланяясь и Жоржу, и мне, именуя нас «дорогими приятелями и друзьями». И на тех, и на других Жорж рычал одинаково:

— Как напьются и нажрутся задарма, так тут же будто оглохнут и ослепнут, не видят тебя и не слышат… Ох, добрейший наш милостивец!

Длинные столы оставались неубранными. Все напоминало опустевшее поле, где только что закончилась жесточайшая битва: здесь пролито вино, там перевернута солонка, а вот батарея пустых бутылок, напоминающая густой кустарник, когда осенью с него опадут листья. А кое-где торчит и вовсе редкость: целая, непочатая бутылка! Только она одна и трезва, и надежна в этом хмельном бедламе. Среди пустых бутылок изредка заплутается опорожненная лишь наполовину, и пустые стоят вокруг, насмехаются: «Жалкая ты калека: ты ведь ни то ни се, ни баба и ни мужик». Одни блюда стоят полнехоньки, нетронутостью своей будто ограждаются от твоей грубости, предупреждают, чтоб ты к ним не прикасался. Зато блюда, наполовину опустошенные, зовут к себе ласково, сладостно и дурманяще: «Я жду, дружок». Пустые блюда спокойно стоят по столам, свято убежденные, что достойно выполнили свой тяжелый, патриотический долг. О желудок, желудок! Что без тебя сердце, душа или ум? Ничто. Наша мать-земля прежде всего вертится вокруг желудка, а лишь потом вокруг своей оси и вокруг солнца. К такому выводу наверняка пришел бы мой родственник Жорж, если б не был убежден в древней «аксиоме», по которой земля — это четырехугольная плоскость, а солнце — лишь необходимый небесный фонарь, и невидимая рука каждый день волочит его по горизонту над нашей землею с одного конца на другой, чтоб где-нибудь в дальнем море погасить.

Камердир, хитро мне подмигивая, всей своей мощью накинулся на полупустые блюда и бутылки:

— Давай, Ванча, налегай! Что уставился, будто считаешь, сколько я кусков проглочу? Э, голодный загребает обеими руками! Особенно когда дело ждет. Ну-ка, поешь, закуси, выпей. А потом оставь меня одного.

Но я сразу исполнил желание своего героического родственника и тут же пошел в так называемую людскую, где я жил вместе с Жоржем. Жорж перенял все повадки светлейшего по обычаю старых слуг подражать собственным хозяевам. Когда пиршества заканчивались и Мецената относили в кровать, благородный камердир ел и пил до тех пор, пока и сам не валился в кресло своего господина, где и проводил ночь на случай, если понадобится светлейшему.

Возвращаясь к себе, я услышал милый голосок:

— Ивица! Ивица!

Это была Лаура. О, Лаура! И вот я в ее комнате! Как это случилось? Кто такая Лаура? Откуда она появилась? Божественная Лаура! Что это было?..

В нашем деревенском доме еще сладко спят малыши. Один положил обе руки под голову, и на лице его будто играет отсвет белоснежного сияния… Лунный луч пробивается сквозь окно в нашу хибару, освещая моих милых братьев. Другой широко раскинул руки, а лицо его то мрачнеет и хмурится, то вдруг светлеет и улыбается. Может, он во сне рвет душистые розы, укололся о шип, что коварно затаился под нежным листочком. Третий непрестанно шевелит румяными губками, будто повеяло запахом спелой душистой земляники. А сестричка, мой ангел златокудрый, как она спит! Щечки у нее смуглые, и на них едва пробивается золотистый румянец, будто роза вдохнула свое дыхание в это невинное создание. О, мирный, легкокрылый, глубокий, райский детский сон, в каком ты дивном согласии с ночной тишиной и волшебным лунным светом, любовно и благодетельно заглянувшим и в наш убогий домишко! Даже дыхания не слыхать. Чуть заметно колышется детская грудь, будто бабочка вспорхнет с душистой белоснежной лилии и снова опустится на ее светлые лепестки. Не выходит у меня из головы сон, приснившийся этой ночью… Темно, сумрачно. Не ночь и не день. А я мчусь по каким-то длинным подвалам, и нет им ни конца, ни края. Похоже, это подвал нашего сельского учителя, только он все тянется и тянется, а куда — неизвестно. Как здесь пусто и холодно! Мокрые стены отдают застоявшейся сыростью… Мимо меня идет множество людей, но все молчат, и никто на меня не смотрит. Все мрачны и угрюмы. Лиц ни у кого не различишь. Вдруг от стены отделяется камердир Жорж.

— А, пришел! Это наш большой город, здесь мы тебя учить будем. — И он потянул меня за руки и показал на тьму маленьких учеников. — Вот твои товарищи, школяры…

Но в это страшное видение, кружившее в моей голове, ворвался вдруг голос матери:

— Йожица, пора вставать. Пока дети спят, давай в дорогу соберемся, а то проснутся, затеют возню, не дадут ничего сделать.

— Рано еще. Месяц не зашел за Соколову гору, петухи по первому разу не пропели.

— Ивица спит, — продолжала мать. — Я думала, он не заснет сегодня.

— Пусть спит, так-то лучше, — пробормотал отец. — Жена! — неожиданно произнес он каким-то осипшим голосом.

Наступила пауза. Последовавший затем разговор родителей я тогда совершенно не понял, но и по сию пору помню его отлично.

— Жена, — повторил отец. — Тяжело у меня на душе, плохо, сердце кровью обливается. Нигде не могу покоя найти.

— Выходит, и вы, Йожица, мучитесь… А я думала, вы и не знаете, что это такое. До сих пор ни разу и не вздохнули по нашему дорогому Ивице. Но вот покидает он нас, тут-то и у вас сердце заговорило. Сами же виноваты…

— Да мне не потому тяжко, что он уходит. Нет, жена. Дело в другом. Проклятое, черное сомнение гложет мое сердце, будто змея все глубже и глубине в него зарывается. Ты же знаешь, жена, какие слухи и толки кружат на наших холмах. Знаешь, я никогда и слова не сказал, но…

— И правильно, Йожица, что не сказали! Это черные и грязные наветы, и если б Ивицу не забрали у нас господа в город на учение, не было бы этих адских слухов! Отчего раньше ничего такого не болтали? Вы лучше меня знаете нашего пакостника соседа. Он же чистый Люцифер в человечьей шкуре: все от него пошло! Чтоб не умереть ему, пока черная злоба не сгорит в его чертовой душе, в зверином сердце! Чтоб ему рыскать после смерти по миру, как вурдалаку, ползать, как недобитой змее, пока не настигнет его праведная божья кара. Что я ему сделала? Ох, Йожа, — зарыдала мать.