Анте Ковачич - В регистратуре

Крестьянская наша лачужка состояла из большой, четырехугольной комнаты с громадной печью, на которой в зимнюю стужу все мы спали, и отгороженной клети для скота, домашней птицы и всякой утвари. Находилась она не в селе, а на высоком одиноком холме, поросшем с восточной стороны лесом и зарослями можжевельника, а с западной — виноградником. Так же располагались и другие крестьянские халупы.

Тем не менее с разбросанными на окрестных холмах соседями нас связывали тесные отношения. Женщины отправлялись друг к другу поболтать, мужчины — выпить, дети — поиграть. Отдаленность не мешала добрым соседям решать и международные распри: бабы весьма часто ссорились, при этом стараясь перекричать друг друга с противоположных холмов, будто куры, когда они раскудахтаются каждая на своем дворе, порой и до драки доходило. Мужики, стоя на своих холмах, обменивались сердитыми взглядами, размахивали кулаками, язвительно плевали или, разъяренные, будто рыси, показывали друг другу так называемую «фигу». Ну а доходило до ультиматума, оба скатывались со своих холмов с криком: «Думаешь, я боюсь тебя, мать твою…» — и тогда или в низине, между холмами, начиналась рукопашная, что случалось крайне редко и затем служило горестной темой воскресной проповеди в церкви, или же, если горячая кровь успокаивалась по дороге вниз, оба опять поднимались каждый на свою горку, покрикивая и ворча: «А ты думал, голь нищая, пес вонючий, прощелыга, пустобрех и т. д., я боюсь тебя? Ха-ха-ха! Показал я тебе, что ни хрена тебя не боюсь, блоха ты ядреная?»

В подобных сельских сварах отец мой всегда был первым. Прозвище Дармоед он получил бог знает когда. Но от прозвища этого у отца кровь мгновенно ударяла в голову, а на сердце вскипала ярость. Вообще-то он был весельчак, этот деревенский музыкант, игравший на так называемом басе. По всей нашей округе ни одна свадьба не обходилась без меланхолично звучавшего отцовского оркестра с его потрепанным, обшарпанным басом. И хотя этот художественный ансамбль шел в ногу со временем, и даже больше того, каждый раз поражал праздничное свадебное шествие какой-нибудь новой мелодией, пришедшей неизвестно откуда, чаще же всего от трубачей из-за Сутлы [12] Сутла — река на границе Хорватии и Словении. , все же известность ему принесли смачный юмор и соленые шуточки моего отца.

Но любимый свадебный музыкант бывал и несносным сварливцем и болтуном почище любой деревенской кумушки. Сегодня межевая ссора, завтра мелкая потрава в поле, то, к примеру, соседская свинья, забредя в навоз, разроет его, то босоногий сорванец пробежит по грядке, на которой посеян салат, отец распалится и давай кричать, а ему в троекратной мере возвращают с соседнего холма. Ты такой, ты сякой, этакий-разэтакий, пока наконец не раздастся и окаянное прозвище Дармоед.

— Дармоед и есть, как и весь твой корень. Иначе не висела бы твоя лачуга, как трутовик на дубе!

Стоило слову «Дармоед» достичь нашего дома, как тут же, в один голос начинали кулдычить индюки, кукарекать петухи, кудахтать куры, даже щуплая коровенка принималась мычать. Дворовый пес, гонявший возле плетня кошек, оставлял их в покое и поднимал вой, будто в лунную ночь. Мы, дети, жались в тревоге к матери: быть беде, а она, всегда тише воды ниже травы, трудолюбивая, как пчела, успокаивала нас, ласково приговаривая:

— Вас, дети, это не касается! Тятя, — так она называла отца, — все уладят. Ссора да ругань с соседями им только на руку!

Мать почитала отца и обращалась к нему на «вы», что также напоминало о прежнем золотом времени.

Отец же хватал кол с поленницы и летел вниз.

— Ну-ка иди сюда, иди ворюга, тать, калека несчастный!

И сосед на своем холме не задерживался. Звали его Каноник. Невысокий, тучный человек с жирной, короткой шеей и громадной мощной головой. Я тоже, как ни был мал, вырывался из рук матери и бежал за отцом, дрожа всем телом так, что зуб на зуб не попадал. Сердце билось — впору задохнуться!

А Дармоед и Каноник и правда открывали сражение. Отец, поджарый, на длинных топких ногах, сходу крепко охаживал коротыша Каноника колом.

— Вот черт, — всхлипывал коротыш, а я злорадно прыскал от смеха, но смех тут же застревал у меня в горле, потому что в то же мгновение отец во весь рост растягивался в ближайшей луже, полной жидкой грязи. Маленький сосед, подставив отцу подножку, несколько раз огревал его пятерней по спине, отчего раздавалось щелканье, будто колотили по пустой колоде. Я чуть не лишался рассудка, кидался в кусты, чтоб найти и схватить что-нибудь и броситься на Каноника. Но тем временем отец поднимался и, согнувшись, весь в грязи, плелся на нашу горку.

— Вот так козленочек у Дармоеда! И он уже готов драться! — глумливо хохотал страшный сосед и оборачивался ко мне. А я ну бежать за отцом что есть мочи. Проклятый Каноник топал ногами, будто гонится за мной, как обычно пугают детей:

— Держи, держи его!

Быстро задохнувшись, я оглядывался на грозного соседа, подымающегося по своей горушке домой, а отец, придя в себя, героически приостанавливался на своей территории и кричал, грозя перепачканным кулаком:

— Ну что, получил свое? Здорово я тебя, карлу, разделал, катался, будто еж на траве!

— Хвастай, хвастай, Дармоед! Ноги свои длинные спроси про храбрость-то! Драпал за милую душу, будто мельничные жернова закрутились в брюхе. Посчитай-ка свои шишки, Дармоед! В гости приходи, угощу тебя заячьим салом — синяки смазать, чтоб подбодрить твое заячье, Дармоед, сердце! Ах, да! Ты грязью их смазал! А в ней возится гуси и утки, так что и тебе пригодится, — торжествовал победу сосед, по всей вероятности, точно угадывавший истину.

Когда опять наступил мир, я не мог найти себе места от неописуемого горя и стыда. Никакими, силами мне не удавалось понять, почему мой отец убегал от соседа. Правда, размышляя об этом, я даже не догадывался спросить себя: «А отчего я сам бежал?» Что, впрочем, дурного в том, чтоб удрать от злодея гораздо сильнее тебя? Но отец!.. Он же самый сильный, самый умный, самый проворный, самый богатый человек на земле — так все дети думают о своих родителях, — что заставило его спасаться бегством от коротыша Каноника? Иль он и вправду считает себя слабее? Мысль эта меня опечалила, глубоко врезавшись в мое сердце. Почувствовав новый прилив стыда, я спрятался в лесу и там, выплакавшись, уснул.

Ссора эта давно уже миновала. Отец и его низкорослый сосед помирились в сельской корчме, расцеловавшись и пожав друг другу руки. Отец посмеялся над своим бегством, Каноник — над тем, как отец огрел его колом.

Но я не мог забыть маленького соседа и его злорадства: «Вот так козленочек у Дармоеда! И он уже готов драться!»

Помню, как будто вчера было. Пришли холода. Снегу навалило, разлюли малина! Отец сделал мне санки, и я катался на них с нашего холма — босой, в одной посконной рубашонке. Ноги покраснели, будто пурпур, руки и щеки — посинели. Но что это такое по сравнению с санками и снегом! А дома есть хлеб, овечий сыр, молоко! Мать пекла лепешки, а отец давал нам, детям, вина, чтоб мы не расхворались.