Анте Ковачич - В регистратуре

«А! Музыкант Йожица! Я слышал, ты господином стал! А что поделывает твой школяр Ивица? Я, право, не знаю, с каких пор не видел его в церкви. Последний раз он мне второпях сказал: «Прощайте!», он ведь на другой день намеревался вернуться в город продолжать учение. Но, похоже, ему науки, как черту ладан! Что произошло? Ты его женил в городе, и он привел в твою бедняцкую лачугу барышню, франтиху, щеголиху с гонором… или еще что? Ну-ка, выкладывай, что там у вас!»

Я пожал плечами. Ей-богу, не знал, что ответить. Почесал за ухом, открыл было рот, а слова в глотке застряли.

«Ну, я вижу, ты сам ничего не знаешь, язык к горлу присох, — говорит священник. — Я б твоих молодых сюда вызвал, у меня есть на это власть, и уж как там они хотят. Но я решил сперва с тобой переговорить. Что ж они намерены делать? Ведь они крещеные католики, овцы из моего стада. Где это видано — заявились в приходе вроде цыган или птиц перелетных, сожительствуют да скрываются от людей?! И спросу никакого! Одна — господского рода и племени, другой, видит бог, — мой прихожанин, но учился, готовился для иной жизни, много выше. И вот они обосновались у меня в приходе, а ответ держать не хотят ни перед собой, ни перед богом! Я такого беззакония не простил бы ни собственному отцу, ни себе самому!»

Я схватился за голову, мозги у меня будто закипели, заворочались, точно какая тайная сила пустила в ход мельничное колесо.

— Господин жупник, — начал я запинаться, — я всегда был верной вашей овцой… никогда меня ни в чем не упрекала ни церковь, ни школа, ни власти, ни людской, ни божий закон. Я, я заверяю вас, господин жупник, я сам себя не пойму, и тех не пойму, о ком сейчас поминали… Понять не могу, к чему это все ведет, и ума не приложу, что надо делать, с какого конца взяться. Барышня эта приехала, когда сын собрался в город продолжать учение… и наш дом тут же поднялся, расцвел, словно по волшебству, за одну ночь все преобразилось. В моем доме вдруг пошла богатая, господская жизнь, какая мне никогда и не снялась. Где вчера были горе да беда, черный крестьянский хлеб да пустые щи, там сегодня дом ломится от всяческого изобилия… Взять ли белый как снег хлеб, румяное жаркое, на которое глянешь, слюнки текут, деньги? Чего только душе угодно, все есть! Да вам, верно, известно, господин жупник. Как же мне теперь быть? Я… я не могу на это ответить, не придумаю, что решить! Поступайте, господин жупник, как сами знаете, вы наш духовный пастырь, вы печетесь о наших христианских душах. Призовите их к себе, расспросите обо всем, научите и прикажите!

Священник походил по канцелярии, потом остановился, положил обе руки мне на плечи: «Ладно, Йожица! Прежде всего сам хорошенько подумай, а уж тогда серьезно поговори с сыном, скажи ему все, что сегодня здесь слышал. Не одумается, призову сюда и сам примусь за него. А теперь — будь здоров! Случится вдруг что-нибудь неожиданное, если не будешь знать, как поступить, беги ко мне. Будь здоров!» — так закончил свой рассказ о разговоре со священником Йожица и встал со своего места. Вздохнул, потер лицо, глаза и обратился к жене:

— Так что ж нам делать, жена? Давай соображать! Ты баба тихая, спокойная, а такие люди чаще всего бывают рассудительными, понимают, что к чему. Ну-ка!

Жена снова взялась за лопату и начала вынимать из печи горячие хлебы, от которых по дому пошел приятный дух и сладостное тепло.

— Лучше всего, — прокашлялась она, не прерывая дела, — лучше всего вызвать тебе Ивицу одного и поговорить с ним с глазу на глаз. Сперва все ему расскажи, а потом не шутя потребуй: или пусть венчается с девушкой и откажется от учения, или пусть возвращается в город.

— Правильно, мать! Я знал, что ты у меня умница! — потрепал Йожица по плечу свою жену и быстро вышел во двор…

— Лаура, сердце мое, душа моя! — в тот же вечер оторвался от своих тяжелых, мрачных мыслей школяр Ивица и глубоко вздохнул: — Придется нам на время прервать нашу благословенную, сладостную и волшебную жизнь!

— Что-о-о! — вскочила девушка, изумленно подняв брови.

— Вокруг нас сгустились тучи, гром гремит, молнии сверкают. Буря уже ревет над нашими головами, а мы ничего не видим, ничего не слышим, ничего не знаем! Люди по-другому заговорили о нас и о нашей жизни, не так, как прежде, — схватился за голову Ивица.

— А что нам за дело до людей, до их глупой болтовни и пересудов? — зло сказала Лаура, зажигая свечу. — Мы любим, обожаем друг друга, как свет и солнце, всего у нас вдоволь, всего полно. Разве люди с их сплетнями значат для нас больше, чем мы друг для друга?

Ивица подробно ей рассказал, как злословят о них люди, как священник призвал отца к ответу и что именно говорил духовный пастырь.

— Так устроен мир, моя Лаура, таковы люди! Сперва шепчут и подмигивают тебе, потом пожимают плечами и качают головами, затем начинают шипеть и шуметь, а потом бешено, изо всех сил бить в бубны и барабаны. В конце концов разражается ураган и на головы падает град камней. Вот что получилось с нами, ведь мы живем среди людей, которые хвастаются тем, что они «истинные и добрые христиане». Ты, Лаура, меня поймешь. Чтобы не омрачать нашу молодость и светлые дни любви, не порочить нашу прекрасную, райскую жизнь, мы должны сейчас же решать: или мы тут же венчаемся, вступаем в брак, чтоб и бог, и люди были довольны, или я вернусь в город учиться, а ты здесь, у родителей, будешь ждать, пока я не закончу учение!

— О, Ивица! Каким холодом, каким расчетом веет от твоих мудрых речей! Твердый лед, бескрайняя равнина, пустыня перед нами! Знаешь, пожалуй, таким ты мне нравишься в сто раз больше! Прав священник, правы люди, прав твой отец, а больше всего прав ты! Ха-ха-ха! — все запальчивее кричала девушка, глаза у нее горели, словно два факела, лицо вытянулось и смертельно побледнело. — Надоело вам все это, надоело и опротивело! Хорошо, я уеду, и всем вам станет легче, вы вернетесь к своей прежней жизни! Да, я уеду — сегодня же соберу свои вещи и исчезну с ваших глаз, печальная и несчастная, с разбитым сердцем, растоптанной душой, измученной и отчаявшейся совестью в большой, бескрайний мир! Прощай, Ивица, прощай! Все это я оставляю и отписываю тебе! Наш милый храм, пусть на его жертвеннике горит моя любовь, горячая, сильная, бесконечная, пока ее не погасит смерть и холодное дыхание моей могилы! Будь счастлив. Успокой священника, своего духовного пастыря! Успокой родителей! Успокой обезумевшую чернь с ее сплетнями и пересудами! Они для тебя важнее, ближе тебе, крепче приросли к сердцу, сильнее привязали твою душу, чем я, несчастная! Пусть твоя совесть будет чиста! Чиста! Будь счастлив! Будь счастлив! А я снова пойду скитаться по свету! Такая уж моя судьба, с самого рождения! Мерзкое чудовище Ферконя и тот благороднее и выше тебя! — выкрикивала красавица, кусая свои белые пальчики, потом упала в бархатное кресло и принялась громко и горько рыдать.