Юлиус Зейер - Дом под утопающей звездой

— И вы пережили это? — спросил я.

— Я пережил больше, — ответил он, дрожа всем телом.

Он держал меня обеими руками за руки и кричал почти на ухо:

— Эдита умерла через два года; она болела, слабела, медленно умирала от скорби! Я давно убежал из дома ее брата и, борясь с нуждой, шатался по Лондону. О ее болезни я случайно услыхал от бывшего камердинера лорда Дальтона. Пешком я дошел до замка Ангус-Манор, узнав, что она там умирает, и ради Бога просил, чтобы мне позволили поговорить с ней. Долго меня не хотели к ней допустить — она была уже на рубеже смерти, но в конце концов ей сказали о моем желании. Ангельски добрая до конца, она тотчас же исполнила мою просьбу. Я ползал на коленях у ее постели. Я простирал к ней руки, как в молитве.

— Простите! — стонал я. — Простите!

Она не понимала, чего я хочу.

— Я негодяй! — кричал я, когда меня хотели вывести из комнаты, как сумасшедшего. — Я негодяй! Я обманул вас! Я слишком любил вас — и поэтому убил вас и его! Смотрите, смотрите, вот два письма, которые по моей вине, по моему преступлению никогда не дошли ни до вас, ни до него!..

Я подал ей оба письма. Глаза ее расширились, когда она узнала почерк свой и его. Она прочитала его письмо, и румянец облил ее лицо. Рыдание вырвалось у нее из горла, она посмотрела на меня, словно желая что-то сказать мне, а в глазах ее была смерть!..

— Простите! — было все, что я мог простонать.

Но Эдита уже была в агонии. Она не сказала больше ни слова и только прижала к груди его письмо… Ну, и вот так я убил и ее!..

— Несчастный! — крикнул я, опускаясь в кресло в невыразимом ужасе.

— Нет, нет! — как в безумии закричал Ройко. — Нет, я не был тогда несчастным! Я чувствовал то, о чем недавно говорил вам — наслаждение совершенного преступления. И только после, только после пришел этот страх и невыразимая мука! Только тогда, когда на меня смотрел горный излом! Только там, в старой комнате, куда заперли меня безумствующего, когда люди, найдя меня в каком-то эпилептическом припадке на дороге, возле той скалы, милосердно понесли бедняка обратно под кров замка, в котором она умерла! Да, только через несколько дней, в той сводчатой комнате, где от потолка опускались густые занавесы, заслоняя окна, только тогда, когда меня стала преследовать мысль, что я должен раздвинуть их, эти занавесы, что должен кого-то в тени их искать, когда я наконец понял, кого я должен искать там, когда был уверен, что там стоит она, мертвая, посиневшая, со стеклянными глазами, обвешанная старинными драгоценностями из изумрудов и опалов, в которых лежала она на парадном ложе перед погребением, с этим грозным искривлением смерти на устах, когда я знал, что она вот так стоит там, а за ней полная луна, белый диск, такой же бледный и мертвый, как лицо ее, а пустые, покрытые снегом поля распростираются за нею в синей, призрачной ночи, светлые и глубокие-глубокие, как пустота и ничтожество всего мира… — и вот тогда, тогда только я был совершенно несчастным!..

Ройко снова тяжело упал на постель, пена выступила на губах его, искривленных, дрожащих, вылетал чудовищный, нечеловеческий рев словно умирающего зверя. В больнице я привык ко многому, но этого зрелища не мог вынести, волосы поднялись на моей голове, я дрожал всем телом, и мне неясно вспомнилось, что когда-то в Чехии я слышал женщину из народа, говорившую: «Страхи обползают меня»… И меня теперь обползали страхи. Пересиливая себя, я подал больному необходимую помощь, но когда он опомнился настолько, что перестал стонать и кричать и неподвижно лежал на постели, я убежал из дома «под утопающей звездой», как бы преследуемый привидениями.

Я совладал с собой почти после часового беганья без цели по улицам — это был результат всех разнородных, сильных, потрясающих впечатлений этого дня, — и вернулся к Ройко, чтобы провести с ним ночь. Ведь я не мог оставить его без призора, а кроме госпожи Целестины, у которой было и так слишком много хлопот с Виргинией и своими сожительницами, в доме никого не было; заведовавшая же обыкновенно скромным хозяйством Ройко какая-то неразговорчивая, глуховатая женщина с первого этажа могла пригодиться едва лишь для того, чтобы вымести комнату, постлать постель и принести воды или угля.

Я остался у Ройко один, и, вопреки всем ожиданиям, больной провел эту ночь спокойно. Он лежал в каком-то летаргическом бессилии, а к утру погрузился в тяжелый сон. Сам я не мог ни на минуту смежить глаз. Меня обползали все страхи, и величайшим из них было то, что я начинал как-то слишком ясно понимать «наслаждение, проистекающее от сознания совершенного преступления». Минутами я чувствовал, что хотел бы испытать его, что я завидую преступникам. Это было как внезапная молния над пропастями и бездонными водами, молния, раскрывающая их скрытые грозные, но бесподобно красивые, смертельно влекущие чудеса и чары. Я схватывался тогда за голову, словно боясь за остаток своего ума. А потом, когда я отгонял от себя эти мысли, мне казалось, что я вижу глаза лорда Ангуса, адепта таинственных знаний, смотрящие на меня и точно распознающие во мне одного из тех, которые жаждут «посвящения». Старые мечты и тоска о том, чтобы познакомиться с кем-нибудь, кто провел бы меня через таинственный порог, за которым лежит неведомый мир, начали бурно роиться в моей душе. Ведь значит, это не были пустые мечты, такие люди жили, с ними можно было встретиться на безлюдных улицах, можно было угадать их, войти с ними в союз!

Голова у меня кружилась, и когда я смотрел в окно на старую, вековую ночь, омоложенную белыми звездами, у меня самого душа была полна звезд; во тьме перед моими глазами копошились длинные караваны идущих по безбрежным пространствам духов и сверхчеловеческих существ, ангелов и лярв, гениев и чудовищ; все они звали меня клыками, все словно приветствовали друг друга; в безмерной глубине затрепетала, казалось, громадная, мглистая, прозрачная и все же непроницаемая завеса, скрывающая высшие истины, и мое сердце забилось бурной, безумной надеждой, что когда-нибудь я буду в силах приподнять хоть край ее края! Пол столетия я пережил и перемечтал в эту короткую ночь!..

Утром я побежал домой, бросился на кровать, смертельно усталый, и погрузился в глубокое, тупое беспамятство…

Два дня я был болен и только к вечеру второго дня мог встать и пойти в дом «под утопающей звездой». Прежде всего я зашел к Виргинии. Она уже была почти здорова, хотя раны нужно было еще перевязать; но зато духом она сильно упала.

— Я дала ему знать через мальчика от сапожника внизу, — сказала она, — что прощаю его и прошу прийти. Потом я послала ему большую часть тех денег, которые вы мне дали. Деньги он принял и обещал забежать ко мне, — но не пришел. Арсенек, мальчик сапожника, видел его сегодня после полудня в сквере, за церковью Notre-Dame; он сидел под деревом с молодой женщиной. Ах, какая я несчастная!