Чарльз Диккенс - Том 3. Посмертные записки Пиквикского клуба (Главы XXXI — LVII)

После этого выпили одну-две бутылки очень хорошего вина, за которым мистер Пиквик послал в кофейню «Кубок» близ Докторс-Коммонс. Пожалуй, вместо «одну-две» правильнее было бы сказать «полдюжины», ибо к тому времени, когда вино было выпито, а чай убран, зазвонил колокол, возвещавший, что настало время расходиться по домам.

Если днем поведение мистера Уинкля казалось необъяснимым, то сейчас, когда под наплывом чувств и своей доли вина — одной из шести бутылок — он начал прощаться с другом, оно стало романтическим и торжественным. Он выждал, пока удалились мистер Тапмен и мистер Снодграсс, схватил руку мистера Пиквика и горячо пожал, выражая всей своей физиономией твердую и непреложную решимость, зловеще сочетавшуюся с глубоким унынием.

— Спокойной ночи, дорогой сэр,— сквозь стиснутые зубы проговорил мистер Уинкль.

— Да благословит вас бог, дорогой мой! — промолвил мягкосердечный мистер Пиквик, отвечая на рукопожатие молодого друга.

— Пора! — крикнул мистер Тапмен из галереи.

— Да, да, сию минуту,— отозвался мистер Уинкль.— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи,— сказал мистер Пиквик.

Затем последовала еще одна «спокойная ночь», и еще одна, и еще с полдюжины, а мистер Уинкль продолжал пожимать руку своему другу и с тем же странным выражением смотреть ему в лицо.

— Что случилось? — спросил, наконец, мистер Пиквик, когда рука у него заныла от рукопожатий.

— Ничего,— отвечал мистер Уинкль.

— Ну, спокойной ночи,— сказал мистер Пиквик, пытаясь выдернуть руку.

— Мой друг, мой благодетель, мой высокоуважаемый спутник! — пробормотал мистер Уинкль, уцепившись за его руку.— Не судите меня строго, не судите, когда узнаете, что я, доведенный до крайности непреодолимыми препятствиями…

— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тампен, появляясь в дверях.— Идите, а не то нас тут запрут!

— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.

И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.

В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул что-то на ухо мистеру Уинклю.

— О, разумеется, положитесь на меня! — громко ответил этот джентльмен.

— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? — осведомился Сэм.

— Конечно, не забуду,— отозвался мистер Уинкль.

— Желаю вам удачи, сэр,— сказал Сэм, притронувшись к шляпе.— Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр, но, конечно, хозяин — прежде всего.

— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам честь,— сказал мистер Уинкль.

С этими словами они расстались внизу лестницы.

— Чрезвычайно странно,— заметил мистер Пиквик, возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу.— Что мог затеять этот молодой человек?

Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.

— Войдите,— отвечал мистер Пиквик.

— Я вам принес подушку помягче, сэр,— сообщил Рокер,— вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.

— Благодарю вас,— сказал мистер Пиквик.— Не хотите ли стаканчик вина?

— Вы очень добры, сэр,— отвечал мистер Рокер, принимая предложенный стакан.— За ваше здоровье, сэр.

— Благодарю вас,— отозвался мистер Пиквик.

— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью,— сказал Рокер, поставил стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее надеть.

— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул мистер Пиквик.

— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда, сэр,— отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было прочесть имя мастера.

— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик.— Что вы хотите сказать?

— У него уже давно чахотка,— пояснил мистер Рокер,— а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что спасти его может только перемена климата.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик.— Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?

— Насчет этого я ничего не знаю,— отвечал Рокер, обеими руками приподнимая шляпу за поля.— Вероятно, с ним случилось бы то же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор говорит,что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не виноват, сэр.

— Да, конечно,— поспешил согласиться мистер Пиквик.

— А все-таки боюсь, что его песенка спета,— продолжал Рокер, покачивая головой.—Я только что предлагал Недди держать пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав. Покорнейше благодарно, сэр. Спокойной ночи, сэр.

— Постойте,— с волнением сказал мистер Пиквик.— Где больница?

— Как раз над вашей камерой, сэр,— отвечал Рокер.— Если хотите, я вас провожу.

Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же вышел.

Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек, похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это был счастливый наследник.

Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.

— Откройте окно,— сказал больной.

Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а дотом тонул в реве голосов и топоте ног,— разбивались волны бурного житейского моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует у смертного одра!

— Здесь нет воздуха,— прошептал больной.— Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им дышать.

— Мы оба дышали им долгие годы,— сказал старик.— Ободритесь!

Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково сжав ее обеими руками, не выпускал.

— Надеюсь,— прошептал он немного спустя так тихо, что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки, срывавшиеся с его бледных губ,— надеюсь, милосердный судья вспомнит о моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую, томительную смерть.