Эжен Сю - Зависть

Итак, скромная мебель из белого дерева хранила на полках за стеклом массу предметов, тщательно сбереженных молодой женщиной, как память о проходивших на ее глазах периодах жизни сына.

Тут все имело определенную дату, начиная с детской погремушки и кончая дубовым венком, полученным юношей на конкурсе в интернате маленького города Пон-Бриллана, куда гордая мать послала своего сына, чтобы испытать его силы.

Тут все имело свое значение: от маленького, наполовину сломанного детского ружья до повязки из белого сатина с золотой бахромой, которую носят так долго неофиты после первого причастия.

Эти реликвии кажутся ребячеством и могут быть смешны, и все же, если подумать, что все эпизоды детской и юношеской жизни ее сына, характеризующиеся предметами, о которых мы говорим, были для этой молодой матери, обожавшей своего ребенка и живущей в полном уединении, важными, трогательными или торжественными, то можно объяснить этот культ прошлого… и понять также мысль, которая заставила ее поставить среди этих реликвий маленькую лампу из белого фарфора, при слабом свете которой молодая мать бодрствовала над своим сыном во время длительной и опасной болезни, от которой его спас опытный и умелый врач, оставшийся в Пон-Бриллане.

Нужно сказать, что часть деревянных панелей комнаты была украшена картинами, заключавшими здесь страницу детского письма, почти неразборчивого, а чуть подальше - три строфы стихотворения, которое в прошлом году юноша пытался сочинить на именины своей матери.

В другом месте висели портретные изображения Андромахи и Ниобы, которым неопытный карандаш нарисовал скорбные рты, так контрастировавшие с неясно очерченными глазами, казалось, взиравшими с гневным изумлением на красивую акварель, выполненную с натуры и представлявшую собой местечко на берегу Луары.

Наконец, и там, и тут, подвешенные на стенах или находящиеся на подставках из черного дерева, виднелись разные фрагменты античных скульптур, сделанные из гипса. Первые книги ребенка были не менее тщательно сохранены его матерью в библиотеке, с превосходным подбором книг по истории, географии, путешествиям и литературе. Пианино и несколько полок с нотами находились недалеко от стола и довершали простую меблировку этой комнаты.

К концу июня 1845 года молодая женщина, о которой мы говорим, и которую мы назовем Мари Бастьен, находилась в этой комнате со своим сыном.

Скоро должно было пробить пять часов вечера. Лучи солнца, хотя и разбивались о жалюзи, опущенные, чтобы преградить им доступ внутрь, все же бросали повсюду веселые блики то на панель комнаты, то на большой букет цветов, недавно срезанных и поставленных в фарфоровую вазу на камине.

Еще можно было видеть в большом хрустальном стакане двенадцать прекрасных роз, полураспустившихся и распространяющих нежный аромат. Эти розы оживляли рабочий стол, заваленный книгами и листами бумаги, за которым сидели по обе стороны мать и сын и казались очень занятыми.

Мадам Бастьен, хотя ей скоро должен был исполниться тридцать один год, едва можно было дать на вид двадцать - такой чарующей девичьей прелестью дышало ее лицо.

Ангельская красота этой молодой женщины была достойна вдохновить на те наивные слова, которые были сказаны деве Марии, матери Христа: «Я вас приветствую, Мария, будьте благословенны…» Мадам Бастьен носила летнее платье с короткими рукавами, которое пересекали бледно-голубые полосы. Ее тонкую и гибкую талию, которую можно было обхватить двумя руками, стягивала широкая розовая лента. Ее красивые руки были обнажены или, вернее, отчасти прикрыты тонкой сеткой нитяных полуперчаток, достигавших локтей.

Густые пряди темно-русых волос спадали непринужденно волнами, на них играли золотые блики. Спускаясь ниже, они обрамляли совершенный овал ее лица, прозрачная белизна которого окрашивалась нежным кармином на щеках. Ее большие глаза самой мягкой, самой лазурной голубизны оттенялись длинными ресницами, темными, как и тонкие, изогнутые аркой брови. Сквозь влажный коралл губ блестела эмаль зубов, округлая форма ее прелестных рук, слегка розовых, как у молодой девушки, свидетельствовала о здоровье и чистоте ее крови, которые сохранились так хорошо благодаря ее уединенной, спокойной жизни в сельской местности, жизни, которая целиком была подчинена одной страсти - материнской любви.

Лицо Мари Бастьен выдавало ее характер. Так, если лоб дышал ангельской кротостью, то в разлете бровей обнаруживалась энергия; твердая воля соседствовала с редким умом; выражение взгляда казалось бесконечно добрым, а улыбка - полна нежности и веселья, потому что две миленькие ямочки, вызванные чистосердечным смехом, появились на ее щеках. В самом деле, молодая мать могла сравниться с сыном непринужденной радостью. В минуту развлечения она была более ребячливой, неугомонной и взбалмошной, чем юноша.

И все потому, что оба были так счастливы в этом уголке, который они никогда не покидали и где их жизнь протекала тогда в самых нежных чувствах!

Разумеется, увидев их, сидящих рядом за столом, можно было принять мать и сына за сестру с братом.

Фредерик Бастьен чрезвычайно походил на свою мать, хотя красота его была более мужественной.

Его лицо покрывал загар, а волосы имели более темный оттенок; брови, черные, как смоль, привлекали еще большее внимание к чистым голубым глазам, ибо Фредерик унаследовал глаза своей матери, так же как и ее чудесную улыбку, греческий нос, жемчужные зубы. Его алые губы уже оттенял темный пушок.

Росший совершенно свободно в условиях сельской жизни, Фредерик имел одновременно стройное и крепкое телосложение. Он был выше матери, и все в нем дышало здоровьем, свежестью и изяществом. Невозможно было найти более решительного и умного лица, более открытого и веселого. Легко можно было заметить, что материнское кокетство сказывалось на туалете юноши, хотя его костюм казался очень простым: красивый галстук из темно-вишневого сатина оттенял воротник тонкой рубашки, полностью гармонируя со свежим и загорелым лицом юноши, так же, как ослепительная белизна его жилета выделялась на фоне светло-желтой охотничьей куртки с большими перламутровыми пуговицами. Наконец, его руки не походили на некрасивые руки учащихся колледжей - с обгрызенными ногтями, шершавой кожей, испачканные чернилами - нет, его руки были не менее тщательно ухожены, чем у матери, и оканчивались розовыми отполированными ногтями.

(Матери, у которых есть, шестнадцатилетние сыновья, учащиеся в колледжах, поймут и извинят маловажность этих деталей).

Как мы уже сказали, Фредерик и его мать сидели за, столом один против другой и упорно трудились (или корпели, как говорят в колледже). Каждый держал в левой руке том «Вексфилдского священника», а перед ним лежал лист бумаги, уже заполненный почти полностью.