Зинаида Гиппиус - Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей

— Марина Ивановна, идемте?

Выходим с народом — только старухи остаются.

— Христос Воскресе, Марина Ивановна!

— Воистину Воскресе, Володя!

Домой Аля едет у Володи на руках. Как непривычный к детям, несет ее неловко — не верхом, на спине, и не сидя, на одной руке, а именно несет — на двух вытянутых, так что она лежит и глядит в небо.

— Алечка, тебе удобно?

— Бла-женно! Я в первый раз в жизни так еду — лежа, точно Царица Савская на носилках!

(Володя, не ожидавший такого, молчит.)

— Марина, подойдите к моей голове, я вам что-то скажу! Чтобы Володя не слышал, потому что это — большой грех. Нет, нет, не бойтесь, не то, что вы думаете! Совсем приличное, но для Бога — неприличное!

Подхожу. Она, громким шепотом:

— Марина! А правда, те монашки пели, как муха, которую сосет паук? Господи, прости меня! Господи, прости меня! Господи, прости меня!

— Что она говорит?

Аля, приподымаясь:

— Марина! Не повторяйте! Потому что тогда Володя тоже соблазнится! Потому что эта мысль у меня была от диавола, — ах, Господи, что я опять сказала! Назвала это гадкое имя!

— Алечка, успокойся! — Володя. (Мне: — Она у вас всегда такая? — Я: — Отродясь.) — Вот ты уже дома, ты сейчас будешь спать, а утром, когда проснешься…

В его руке темное, но явное очертание яичка.

Концерт для фортепьяно, скрипки, виолончели, большого барабана и прочих поочередно солирующих инструментов — с оркестром. Есть такое в музыке? В обыкновенной жизни подобное слышится в разговоре друзей за большим праздничным столом.

На столе салаты, соусы, грибы и рыба, мясо, вино, коньяк и чего только нет. Сидим в глубине сада, под широким навесом. Нас человек тридцать. Поднимается волна голосов, шум, все перекрикивают друг друга… Внезапно — тишина, и говорит кто-то один. Вступает второй, за ним третий, и снова многоголосие, хохот… И опять тишина.

В саду август. Ветви яблонь клонятся к земле, тяжелые от плодов. А яблоки еще не совсем зрелые, но все вокруг мощно благоухает. Как будто в широкие корзины нарезали желто-зеленых, розовых и красных и окружили ими стол. Стоит над землей аромат свежего сока, шипучего сидра и остывающего пенистого варенья, потому что яблоки уже давно падают по всему саду, трескаются, преют в траве, их нечаянно давят ногами.

Небо в этот вечер чистое, бледно-голубое, с одного края белесое, а заката не видно за соснами. Разговор наш перетекает с одной темы на другую: никак не остановится на какой-нибудь общей. Вот заговорили о том, можно ли узнать о деле, окончания которого никто никогда не видел, что это дело стоящее?

Нельзя, заявили некоторые гости, потому что все узнается по плодам, а плоды скрыты. Можно, возразили им, потому что есть предчувствие.

— Какое там предчувствие! — гремит молодой веселый голос. — Глупости! Такие вещи постигаются только доверием к авторитетам. Сказал мне Бог: поступай так-то, и будет хорошо. И я верю, и точка.

— А вы как думаете, батюшка? — обратились ко мне.

— Я? Ценю предчувствие, которое проясняется верой, и еще я за плоды. Мир постоянно предлагает нам готовые модели: от начала до результата.

— Ну-ка, ну-ка?

— Ну яблоня. Чем не пример? Приземиста и скрючена, покрыта черным мхом. Правда, цветет красиво. Но один раз в год. А так… изумительно неказиста! И вот в цветке ее созревает плод, а в нем зерна будущих плодов. Но зрелое яблоко искупает всю кривизну, которая его породила.

— Я так понимаю, мы о жизни говорим, — вступила в разговор пожилая дама. — Вы подберете сейчас примеры жизненных цветочков, обещающих ягодки? Так ведь?

— Так! Самый наглядный: Пасха!

— При чем тут Пасха? — крикнул кто-то из угла.

— Как? Вы серьезно? Да еще как при чем! Если для вас ни при чем, тогда вы — я не знаю… — застрочило сразу несколько женских голосов.

— Она именно цветок, обещание, — продолжил я, стараясь не горячиться. — Это приоткрывшаяся дверь. Кто заглянет и поймет — тот уже стал иным. Значит, в такого упало зернышко счастья. С головой такого уже не увлечь земными заботами.

— Да-да-да!!! — встрепенулась многодетная мама. — И я так в Церковь начала ходить. Меня предупреждали: ни за что не пропустят. Подруге посоветовали бабульку-инвалида арендовать. Нашли: на двух костылях и в ортопедических ботинках. Подвезли мы ее на такси — и к дверям в храм. Общественники легко расступились, но тут из-под земли мент:

— Куда?

— Товарищ начальник! Бабулечка весь год мечтала, готовилась. Сейчас выйдем. Не волнуйтесь…

Про себя решили: «Фигатебе, морда!» И конечно, втерлись в народ и остались до конца.

— А почему не пропускали? — вопрос задала девушка лет семнадцати.

— Ну, Сонечка… — повернулся к ней седой господин лет шестидесяти, вероятно, мой ровесник. — Вам в школе не говорили? Печально. У Солженицына есть маленький рассказ: «Пасхальный крестный ход» [48] См.: Пасхальные рассказы русских писателей. М.: Никея, 2013. . Написал его полвека назад. Ужас наводила на людей пьяная толпа. Он описывает священников с дьяконами: они сбились в кучку на крестном ходе. Их отсекла от прихожан молодежь: нахлынула сзади и взяла в полукольцо. Вот-вот вытащат ножи, чтобы вроде между собой разбираться. А там… Милиционеры не шевелятся. В воздухе перегар и музыка из транзисторов, и благовест тонет в гаме. Девки визжат, ребята матерятся и плюют на асфальт: слюны литры в них, не меньше. А одна старушка другой говорит: «В этом году без фулюганства, хорошо». Писатель видел все это в Переделкино, на Патриаршем подворье. «Ну ничего себе, — пишет он, — это у них называется «хорошо». Стало быть — лучший год».

— Какого вам Солженицына? Хотите, а хотите, — быстро заговорила моя давняя знакомая, — я вам от своего опыта расскажу. Я ездила петь на Пасху и под Шатуру, и в Тарасовку. И однажды в Орехово-Зуево, в какое-то село. Выходим на крестный ход — тьма кромешная. Там кладбище подходит вплотную к алтарю. Ветер шумит, священник старый за хором идет, а за ним уборщица, она ему и суп варила. Трехсвечник у батюшки задуло, мы поем чуть слышно, и вот тут как началось! Это они нас так попугать захотели. Кто? Местные, кому еще. Из-за могил поднялись, свист бандитский, и воют, и типа в кастрюли стучат. В нас что-то полетело: земля, может, мусор. Не видим ничего: ночь. Милиции в помине нет. Я думала, я там так и останусь, до входа не дойду, или сердце выскочит! Вернулись наконец к двери. А я мало что уже соображаю, как во сне. Потом служба, все сияет: а я никак в себя не приду. Боюсь и подумать, чтобы наружу выходить. Только когда к причастию встала, тогда отлегло. Умерла, но воскресла.

За столом поднялся настоящий гвалт. Человек пять изо всех сил желали, чтобы их услышали. Выручила рыба: ее принесли на двух горячих противнях, и страсти переключились. После тоста за хозяйку мой седой ровесник, желая до конца прояснить поднятую тему, взял слово: