Стивен Крейн - Третья фиалка

— Как? — закричала Флоринда. — Опять?

— Ага, опять. Так что ужинать тебе сегодня лучше дома.

— Но я… я ссужу вас деньгами, хотя это дело рискованное! — горячо воскликнула девушка. — Да-да, ссужу. Идиоты несчастные! Какой позор!

— Ни в коем случае, — строго изрек Пеннойер.

— Что ты такое говоришь, Кутерьма? — сердито спросил Морщинистый.

— Нет, так не пойдет, — решительно вставил слово Большое Горе своим, как всегда, печальным тоном.

Флоринда, сняв шляпку, жакет и перчатки, небрежно бросила их на стул в углу:

— Кофе у вас хотя бы есть? Только не говорите, что нет, иначе я даже пальцем не пошевелю, чтобы вам помочь. Хороши, нечего сказать! — горько добавила она. — Сколько раз выручали меня из беды, а теперь, когда сами оказались в затруднительном положении, ведете себя как банда пижонов!

Большое Горе поставил на газовую плиту кофеварку и, как часовой, встал рядом. И это отнюдь не было пижонством: шланг был короткий, две небольшие кучки сухих щепок лежали на стуле, стул балансировал на чурбане, а сама плита стояла криво. Приготовить в таких условиях кофе и в самом деле было сродни подвигу.

Пеннойер уронил кусочек хлеба на пол:

— Ну вот! Только этого не хватало.

Морщинистый уселся, взял в руки гитару и принялся бренчать серенады; при этом он дырявил взглядом стол, будто с помощью телепатии хотел навести на нем порядок.

— Послушай, так кофе не варят! — набросилась на Горе Флоринда.

— А что тебе не нравится?

— То, что ты делаешь. Надо взять…

Она принялась ему объяснять какие-то детали, но он все равно ничего не понял.

— Морщинистый, ради бога, убери со стола! Хватит изображать из себя музыкальную шкатулку! — рявкнул Пеннойер, хватая яйца и подступаясь к газовой плитке.

Позже, когда они с довольным видом расселись за столом, Морщинистый произнес:

— Что ни говори, а кофе хорош!

— Хорош-то хорош, — заметила Флоринда, — только вот сварен неправильно. Я научу тебя, Пенни. Сначала надо…

— Помолчи, Кутерьма, — оборвал ее Горе. — На вот тебе лучше яйцо.

— Я не люблю яйца, — поморщилась Флоринда.

— Бери яйцо, — угрожающе рыкнула на нее вся троица.

— Да говорю же вам, я их не люблю.

— Возьми! Яйцо! — не отставали мужчины.

— Ну, хорошо, — уступила Флоринда, — возьму. Но еще раз скажу — вы ведете себя как банда пижонов. Что-то мне подсказывает, завтрак у вас тоже был не слишком сытный. А вот меня с утра кормили просто превосходно! В студии Понтиака. Эх! Видели бы вы, какая у него студия.

От этих слов троица пришла в уныние.

— Некоторые его полотна я лицезрел в галерее Стенсила, — зловеще молвил Большое Горе. — Мерзость страшная.

— Ага, мерзость, — поддакнул Пеннойер.

— Мерзость, — повторил Горе.

— Ну да, — пылко возразила Флоринда, — если у человека шикарная студия или же он хорошо одевается, как, к примеру, Билли, вы тут же принимаетесь талдычить «мерзость-мерзость-мерзость», словно сычи в подвале. Просто потому, что сами безнадежно оторвались от жизни. Пейзажи Понтиака…

— Да они же все дутые, эти его пейзажи! Поставь любой его холст рядом с работой Билли Хокера, и тебе сразу станет ясно, как на ее фоне смотрится мазня этого твоего Понтиака.

— Ну да, рядом с работой Билли Хокера, — кивнула Флоринда. — Кто бы сомневался.

Все трое повернулись и пристально вгляделись в ее лицо.

— Он написал, что на этой неделе вернется, — сказал Пеннойер.

— Вот как? — безразлично произнесла Флоринда.

— Да. Ты что, не рада?

Они все так же не сводили с нее глаз.

— Ну почему, рада, конечно. Почему я должна быть не рада? — слишком уж горячо возмутилась девушка.

Троица ухмыльнулась:

— Билли Хокер, Кутерьма, хороший парень, так что у тебя есть все основания радоваться.

— Слушайте, ребята, вы меня утомляете, — фыркнула Флоринда. — Билли Хокеру на меня ровным счетом наплевать, он даже намеком никогда не давал понять, что я ему небезразлична.

— Что да, то да, но из этого еще не следует, что он сам тебе безразличен. А, Флоринда?

Девушка заморгала, казалось, у нее дыхание перехватило.

— А даже если так, то что? — наконец сказала она.

— Сигарету? — ответил вопросом на вопрос Большое Горе.

Флоринда взяла сигарету, закурила, забралась с ногами на диванчик, служивший заодно коробом для угля, и жадно затянулась.

— А даже если так, то что? — вновь повторила она. — Это в любом случае лучше, чем питать симпатию к таким идиотам, как вы.

— Наша прямолинейная Кутерьма…. — печально протянул Морщинистый.

Горе покопался в трубках и выудил самую лучшую:

— Слушай, Кутерьма, разве ты не понимаешь, что твой острый язычок нарушает все законы, предписанные прекрасному полу. Смотри, как бы на твой след не вышли какие-нибудь экстремисты.

— Не плети чушь! — сузила глаза Флоринда. — Самому Билли плевать, нравится он мне или нет. И если бы сейчас он меня услышал, то вряд ли обрадовался бы. Сомневаюсь, что он вообще обратил бы на меня внимание. Мне это известно. — Девушка на несколько мгновений умолкла, уставив взгляд на ряд гипсовых слепков. — Но вам не стоит мне без конца об этом напоминать.

— А мы что, мы ничего! — возмущенно заявил Морщинистый. — Ты сама завела этот разговор.

— Пусть так, — кивнула Флоринда, — но это все равно лучше, чем любить таких идиотов, как вы. Он делает деньги и…

— Так, стоп! — перебил ее Горе. — Хватит! Ей-богу, в своем панегирике Хокеру ты дошла до точки, и каждый следующий шаг неизбежно будет заставлять тебя отступать назад.

— Да мне плевать, есть у кого-то деньги или нет!

— Конечно же плевать, Кутерьма, — вставил слово Пеннойер.

— Но если ты так говоришь, то понимаешь, что я имею в виду. Парень — еще не мужчина. Чтобы стать им, ему нужно прочно встать на ноги и заработать какие-то деньги. А поскольку у Билли Хокера денег достаточно, вы считаете, что равных ему нет. Он не простак и не балабол, а чистокровная лошадка.

— Ты к нам троим слишком сурова, Кутерьма, — сказал Пеннойер, немного поразмыслив.

— Он, конечно, мне нравится, однако…

— Что «однако»? — спросил Пеннойер.

— Даже не знаю, — ответила Флоринда.

Пурпур Сэндерсон жил в этой же комнате, но обедал, как правило, в городе. В свое время, перед тем как стать великим художником, он освоил ремесло газопроводчика и теперь, когда его мнение не совпадало со взглядами авторов, публикующих материалы на темы искусства в нью-йоркских изданиях, отправлялся к своему другу-водопроводчику, воззрения которого неизменно разделял. Он любил ходить в некий чистенький ресторан на Двадцать третьей улице, известный тем, что по вечерам в субботу Морщинистый, Горе и Пеннойер, когда у них заводились деньги, устраивали в нем перебранки.