Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского клуба В 2-х томах.

— Они могут быть притворными, мистер Уэллер, — добавил Джоб.

— Знаю, что могут, — согласился Сэм. — Есть люди, у которых они всегда наготове, нужно только вытащить пробку.

— Вот именно! — подтвердил Джоб. — Но эти вещи не так легко подделать, мистер Уэллер, операция мучительная, пока их получишь.

Тут он указал на свои желтые, впалые щеки и, засучив рукав куртки, обнажил руку: кость могла переломиться от одного прикосновения — такой тонкой и хрупкой казалась она под тонким покровом мускулов.

— Что это вы с собой сделали? — отшатнувшись, воскликнул Сэм.

— Ничего, — отвечал Джоб. — Вот уже много недель я ничего не делаю, пояснил он, — а ем и пью почти столько же.

Сэм выразительным взглядом окинул худое лицо и жалкую одежду мистера Троттера, потом схватил его за руку и потащил за собой.

— Куда вы, мистер Уэллер? — спросил Джоб, тщетно пытаясь вырваться из могучих рук своего бывшего врага.

— Идем! — сказал Сэм. — Идем!

Он не удостоил его дальнейших объяснений, пока они не добрались до буфетной, где он потребовал кружку портера.

— Ну, выпейте все до последней капли, а потом опрокиньте крышку вверх дном, — сказал Сэм, — я хочу посмотреть, как вы приняли лекарство.

— Но, право же, дорогой мистер Уэллер… — начал Джоб.

— До дна! — повелительно сказал Сэм.

После такого увещания мистер Троттер поднес кружку к губам и постепенно, почти незаметно, перевернул вверх дном. Один-единственный раз он приостановился, чтобы перевести дыхание, но не отрывал кружки от губ, а через несколько секунд уже держал ее перевернутою в вытянутой руке. Ничего не вылилось, только клочья пены отрывались от края и лениво падали на пол.

— Чистая работа! — одобрил Сэм. — Ну, как вы себя чувствуете теперь?

— Лучше, сэр. Как будто лучше, — ответил Джоб.

— Ну, конечно, — внушительно произнес Сэм. — Это все равно, что накачать газу в воздушный шар. Я простым глазом вижу, что вы потолстели после этой операции. Что скажете о второй кружке таких же размеров?

— Я бы отказался, очень вам признателен, сэр, — отвечал Джоб, — я бы предпочел отказаться.

— Ну, а что вы скажете о чем-нибудь более существенном? — осведомился Сэм.

— Благодаря вашему достойному хозяину, сэр, — сообщил мистер Троттер, — в три часа без четверти мы получили половину бараньей ноги, зажаренной вместе с картофелем.

— Как! Это он о вас позаботился? — с ударением спросил Сэм.

— Да, сэр, — ответил Джоб. — Больше того, мистер Уэллер: мой хозяин был очень болен, а он дал нам камеру — раньше мы жили в конуре — и заплатил за нее, сэр, и приходил ночью к нам, когда его никто не мог видеть. Мистер Уэллер, — сказал Джоб, на этот раз с непритворными слезами на глазах, — я готов служить этому джентльмену до тех пор, пока не свалюсь мертвый к его ногам.

— Вот как! — воскликнул Сэм. — Я вас должен огорчить, мой друг. Это не пройдет.

У Джоба Троттера был недоумевающий вид.

— Молодой человек, говорю вам: это не пройдет! — решительно повторил Сэм. — Никто не будет ему служить, кроме меня. И раз уж мы об этом заговорили, я вам открою еще один секрет, — добавил Сэм, расплачиваясь за портер. — Я никогда не слыхал, заметьте это, и в книжках не читал и на картинках не видал ни одного ангела в коротких штанах и гетрах — и, насколько я помню, ни одного в очках, хотя, может быть, такие и бывают, — но заметьте мои слова, Джоб Троттер: несмотря на все это, он — чистокровный ангел, и пусть кто-нибудь посмеет мне сказать, что знает другого такого ангела!

Бросив этот вызов, мистер Уэллер спрятал сдачу в боковой карман и, подкрепив свои слова многочисленными кивками и жестами, немедленно отправился разыскивать того, о ком говорил.

Они нашли мистера Пиквика в обществе Джингля, с которым тот очень серьезно беседовал, не обращая внимания на людей, собравшихся для игры в мяч во дворе. Это были весьма разношерстные люди, и на них стоило посмотреть хотя бы из праздного любопытства.

— Хорошо, — говорил мистер Пиквик, когда Сэм со своим спутником подошел ближе, — подождите, пока поправитесь, а теперь подумайте об этом. Скажите мне свое решение, когда окрепнете, и мы обсудим это дело. А сейчас идите в свою комнату. Вы устали и слишком слабы, чтобы долго оставаться на воздухе.

Мистер Альфред Джингль, утративший последние проблески своего прежнего оживления и даже ту мрачную веселость, какую он на себя напустил, когда мистер Пиквик впервые увидел его в бедственном положении, молча отвесил низкий поклон и, знаком приказав Джобу не следовать за ним, медленно поплелся прочь.

— Любопытная сцена, не правда ли, Сэм? — сказал мистер Пиквик, добродушно оглядываясь.

— Очень даже любопытная, сэр, — отвечал Сэм. — Чудесам никогда конца не будет, — добавил он, разговаривая сам с собою, — я жестоко ошибаюсь, если этот — вот Джингль не прибег к помощи чего-нибудь вроде водокачки.

Пространство, обнесенное стеною в той части Флита, где стоял мистер Пиквик, было достаточно велико и служило хорошей площадкой для игры в мяч; с одной стороны возвышалась, конечно, стена, а с другой — та часть тюрьмы, окна которой смотрели на собор св. Павла или, вернее, должны были смотреть, не будь здесь стены. Во всевозможных позах, усталые и праздные, сидели или слонялись многочисленные должники; большинство ожидало в тюрьме вызова в Суд по делам о несостоятельности, тогда как другие отбывали свои сроки и по мере сил старались убить время. Одни были ободраны, другие хорошо одеты, многие грязны, очень немногие опрятны, но все они шатались, слонялись и бродили здесь так же вяло и бесцельно, как дикие звери в зверинце.

Из окон, выходивших во двор, высовывались люди, которые громко разговаривали со своими знакомыми внизу, или перебрасывались мячом с предприимчивыми игроками на дворе, или наблюдали за игрою в мяч, или следили за мальчишками, выкрикивавшими результаты игры. Грязные женщины в стоптанных башмаках сновали взад и вперед, направляясь в кухню, находившуюся в углу двора; дети кричали, дрались и играли в другом углу. Стук кеглей и возгласы игроков сливались с сотней других звуков, везде шум и суета — везде, за исключением маленького, жалкого сарая в нескольких ярдах от этого места, где в ожидании пародии на следствие лежало неподвижное и посиневшее тело канцлерского арестанта, который умер прошлой ночью! Тело! Таков юридический термин для обозначения беспокойного, мятущегося клубка забот и тревог, привязанностей, надежд и огорчений, из которых создан живой человек. Закон получил его тело, и здесь лежало оно, облаченное в саван, — жуткий свидетель милосердия закона.