Петр Радченко - На заре

Наумыч, наконец, нашел кисет с люлькой, схватил его и, широко улыбаясь старческим лицом, невольно произнес вслух:

— Сердешные! Как же вы тут без меня?

Виктор улыбнулся. Наумыч тут же набил люльку табаком, крикнул внуку:

— Кинь мне свои серники [97] Серники — серные спички. — прим. Гриня !

Виктор бросил ему коробку спичек. Наумыч закурил, затянулся, легко вздохнул, и глаза его засветились радостной улыбкой. Подойдя к ступенькам, он медленно стал подниматься.

Вернувшись в хату, Виктор сел у окна и, подперев щеку рукой, задумался. Мать бросила на него обеспокоенный взгляд.

— Зачем тебя кликал Корягин?

Виктор молчал. Мать села у печки, принялась латать кофту. Глаза ее поминутно останавливались на сыне. От волнения она ничего не видела: иголка то и дело колола ее пальцы.

Стуча деревянной ногой, в кухню вошел дед, уселся на сундуке и, дымя люлькой, расправил шершавыми пальцами седую прокуренную бороду, взглянул на сноху и внука.

— Вы чи не погрызлись?

— Витя у Корягина был, — тихо промолвила Мироновна.

Зрачки Наумыча расширились.

— О чем тебя спрашивал председатель?

— Про батю, — ответил Виктор.

— Так-так, — пробормотал дед. — Не мешай мешать. Значит, он уже догадывается, что батько твой чурается [98] Чураться — боязливо избегать общения с кем-нибудь; избегать сторониться чего-нибудь. — прим. Гриня его. Это нехорошо. — Наумыч потупился, потом снова обратился к внуку: — Ну, а ще о чем у вас был разговор?

— Снова в ЧОН приглашал.

— Ну, а ты?

— Отказался, — Виктор поморщился. — Все через батю. Они ж путаются с Молчуном и Бородулей. Каждый день к ним шляются. И что у них там за дела такие?

— Ты прав, — согласился с ним дед. — У этого Молчуна, мабуть, пшено зарыто в хате. Ходит он туда не зря. Душа моя чует. — Он задумался и, пыхтя люлькой, заметил как бы про себя: — Да… не мешай мешать.

— Не понимаю, что бате нужно? — с досадой сказал Виктор. — Только пришли из Красной Армии. И опять начали мутить воду.

Дед безнадежно развел руками.

— Ты же знаешь, какой характер у твоего батька.

— Но сейчас не то время, чтобы поддерживать таких, как Молчун и Бородуля.

— Люди, конечно, уже поняли, что правда на стороне Советской власти, — отметил Наумыч и, помолчав, оговорился: — Хотя еще и не совсем ясно, чем все это кончится.

— Советскую власть не сломить! — убежденно заявил Виктор. — Народ пошел за нею потому, что она дает ему все, освобождает от векового гнета.

— Это-то так, — сказал Наумыч, — но ты держись пока золотой середины: не мешайся ни к тем, ни к другим.

— Если бы не батя, я давно был бы в ЧОНе, — откровенно заявил Виктор.

В сенцах скрипнула дверь, и в кухню вошел Лаврентий. Мироновна напустилась на него.

— Где ты блукаешь? Все путаешься с Молчуном да с Бородулей?

— Доблукается, — недовольно бросил Наумыч. — И с ним может статься то, что с другими казаками в эту ночь.

— А что такое? — сверкнул Лаврентий глазами.

— Зараз Корягин вызывал Витю в ревком, — сообщила Мироновна. — Того и гляди, за тобой придут!

Лаврентий метнул взгляд на сына.

— Чего ему нужно?

Виктор рассказал о о своей беседе с председателем.

— Пойми, Лавруха, куда гнешь! — осуждающе заметил Наумыч. — Корягин не дурак, и он не хочет тебе зла. А ты все к богатеям клонишься.

— Выходит, мне и с людьми нельзя встречаться? — вспылил Лаврентий. — Да какое кому дело, у кого я бываю?

— Не ерепенься! — осадил его Наумыч. — Негоже так, Лавруха, негоже. Зачем тебе встревать в грязные дела Молчуна и Бородули? Что они тебе? Неужели не видишь, как бьют белых?

— Не вашего ума дело, папаша! — со злостью огрызнулся Лаврентий. — Вы же ничего толком не знаете. Сейчас белым заграница помогать будет.

Виктор не стерпел и, вскочив со стула, закричал:

— Вы-то чему радуетесь, батя? Или впрямь решили поддерживать богачей? Забыли, наверно, как белые пороли и стреляли людей! Вон и матери чуть не досталось из-за вас, когда вы были в Красной Армии. Хорошо, что люди заступились. А я и дедушка совсем не жили дома.

У Лаврентия перекосилось, побледнело лицо. Резко шагнув к сыну, он процедил сквозь зубы:

— Молчи, сморчок! Думаешь, батько дурнее тебя? Я всю германскую войну прошел, вволю нанюхался пороху, наслужился и у белых и у красных, сколько раз со смертью встречался! А ты кто супротив меня? Ребятенок несмышленый! Спрашиваю я: до какой поры вся эта анциклопедия будет продолжаться?

— Пока ты вразумеешь то, что мы тебе говорим, — напирал на него Наумыч.

— Будет только по-моему! — махнул рукой Лаврентий. — Понимаете? — Он хлопнул дверью, из великой хаты пригрозил сыну: — А ты не смей больше заикаться о большевиках!

Наумыч сокрушенно покачал головой.

— Э, Лавруха, Лавруха…

Виктор вышел из хаты и снова направился в сад. Зло сорвав гвоздику и обрывая на ней лепестки, он неторопливо зашагал по аллее к крутому берегу Кубани, невнятно прошептал: «Дались вам эти богатеи…»

Потом взглянул на общипанный цветок, швырнул его в сторону.

С реки тянуло живительной прохладой. Влажный ветерок ласково шумел в густой зелени фруктовых деревьев, пахнущих ароматом ранних плодов.

Сев на кучу щебня у обрыва, Виктор начал бросать камешки в быстрину реки. На сердце у него было тяжело и тревожно.

Закубанский лес зеленой стеной отражался в спокойной заводи. Река совсем уже вошла в свои суглинистые берега, и лишь в ямах, меж густых деревьев, ослепительно поблескивали черные зеркала мутной воды.

Прихрамывая, к Виктору подошел дед, сел рядом. Покуривая люльку, он долго смотрел вдаль, молчал. Потом сплюнул с языка гарь, обернулся к внуку.

— Батько твой горяч, но и ты как порох, — сказал он с укором и вытер рукавом пот с морщинистого лица. — Нет, чтобы выждать, присмотреться, узнать толком, на чьей стороне правда. — Он почесал за ухом и после продолжительной паузы посоветовал: — Спешить в таком деле не стоит.

— Чего ждать? — возразил Виктор. — Мне и так все ясно.

Была теплая звездная ночь. По иссиня-вороненому небу серебристой полосой протянулся Млечный Путь. В прижженных суховеем хлебах, травах, напоенных духом полевых цветов, перекликались перепела, трещали сверчки. В полувысохшем поду [99] Под — низина, залитая дождевой водой, мочак. укали жерлянки.

Виктор и Григорий, получив в ревкоме разрешение на выезд в ночное, верхом на лошадях направились в степь. Проезжая мимо часовых, стоявших на углах кварталом, они предъявляли пропуска.

За станицей некоторое время ехали молча, поглядывали на далекие костры, сверлившие темноту ночи. Виктор опустил повод на загривок Ратника и, забросив ноги на одну сторону, тихо напевал что-то грустное. Григорий понимал настроение друга и заговорить с ним не решался.