Петр Радченко - На заре

— Я только что была у Матрены Егоровны, — прибавила попадья, — так она рассказала мне по секрету.

— А ей откуда известно? — перебил ее Молчун.

— Как же! Муж говорил.

— Я советую вам, Анна Алексеевна, — предупредил ее Молчун, — не болтать о Курунине, а то дойдет в ревком, придется, отвечать за это, да еще и людей впутаете.

— Нет, нет, Федот Давидович, — замахала попадья РУками. — Неужто я не понимаю. Делюсь тайной только в благонадежных домах, откуда ничего не выйдет. Вот и дочь может подтвердить.

Ава высоко подняла узенькие рыжие брови и, уставив на нее немигающие светло-серые глаза, воскликнула:

— Ах, маменька! А я уже поделилась с девчатами твоими новостями.

— Да ты с ума сошла! — испугалась попадья. — Когда же ты успела?

— Мы ж от Пятницы заходили домой, — напомнила Ава. — Ты ушла в дом, а я задержалась на улице. Там и…

— Боже мой, боже мой, какое глупое дитя! — вскричала попадья. — Да зачем же тебе нужно было болтать об этом?

— Вот новое дело! — Ава надула губы. — Тебе можно, а я тоже не маленькая.

— Вы лучше идите домой, Анна Алексеевна, — сказал Молчун. — А то, чего доброго, еще и нас…

Во дворе залаяли собаки. В доме наступила тишина.

Неожиданно распахнулась дверь, и вооруженный комсомольский наряд шумно ввалился в кухню. Вперед выступил Вьюн и, указав на попадью, закричал:

— Вот она, ребята! А мы ее ищем по всей станице.

Он приказал ей следовать за ним. Попадья растерялась, хотела возражать, но комсомольцы подхватили ее под руки и повели к выходу. Ава заголосила, побежала следом за матерью.

Григорий прислушался к шуму в кухне, но с кровати не поднялся. Злоба, как пиявка, сосала его сердце. Сняв сапоги, швырнул их к сундуку. Мысль о жене тяготила его, не давала покоя.

«Не пойду я тебя кликать, — мысленно рассуждал он. — Сама придешь! Думаешь, я стану просить? Ни за что! И не думай…»

За дверью слышался тихий разговор отца и матери с уходившей Акилиной Даниловной. Григорий перевернулся на другой бок, вздохнул.

В спальню заглянула мать, ласково спросила:

— Чего ты, сынок, не раздеваешься?

Григорий сел на кровать в полосе света, падающего из кухни, промолвил:

— А может, пойти за Галькой? Завтра пшеницу не с кем будет возить…

— Ты слышишь, Федот? — возмутилась мать. — Гриша хочет идти за Галькой. Где это было, чтобы чоловик бегал за жинкой? Она просить тебя будет, постой трошки.

— Ты с чего это? — остановясь на пороге, спросил отец. — Понимаешь, дурья твоя голова, что значит казаку перед бабой унижаться?

— Да я только спрашиваю, — проговорил Григорий и начал раздеваться.

— Ложись спать, сынок, ложись, — выходя из спальни, сказала мать.

Отец прикрыл дверь.

Григорий лег в постель.

«Нет, она так и совсем может не прийти, — заложив руки под голову, думал он про себя. — Такая гордяка». Ему было не по себе, и Григорий уснул далеко за полночь.

Открыл он глаза перед самым рассветом. Вспомнил о жене. Стало досадно, пошли разные мысли. Он переворачивался с боку на бок, тело чесалось. Перина показалась твердой, подушка лежала низко. Вставал, взбивал постель, подкладывал под голову одежду.

— Ну и дура ж, что утикла, — произнес он вслух. — Как будто бы я бил без разбору. Все ж бьют своих жинок. Так же и я. Ну, коли не нравится тебе, то и не буду бить. — Лег на другой бок, натянул на себя одеяло.

Время тянулось томительно. На дворе светало.

Прокашлял отец, послышался голос матери. Раздались шаги. Дверь приоткрылась.

— Сынок, спишь? — прозвучал голос матери.

— Нет, — тоскливо ответил Григорий.

— Ну, одевайся, сейчас за пшеницей поедете.

Григорий встал, зажег лампу.

На крыльце отец сладко зевнул, потянулся и, спускаясь со ступенек, расправил усы. Под навесом растолкал спящих на сене двух батраков-подростков. Запрягли в арбы лошадей. Григорий, покуривая цигарку, направился к подводам. Лошади стояли в упряжи подремывая. Выехали со двора, и арбы затарахтели по улице.

Станица уже не спала. Повсюду горланили петухи, лаяли собаки, ржали лошади. На токах молотилки готовились к пуску.

Восток разгорался багровым румянцем. Тучи медленно плыли над просторной степью, пахнущей медовой росой. В воздухе пели жаворонки, в густых травах свистели перепела, трещали коростели. Где-то далеко, как будто в пустой бочке, раздавались людские голоса.

Лучи восходящего солнца брызнули по золотистой стерне, заиграли разноцветными красками. Все ожило, затрепетало. Повеяло ароматом степных цветов.

Молчуны привезли с коша пшеницу. После завтрака Федот Давидович с работниками снова уехал в степь, а Григорий задержался, чтобы смазать колеса.

Мысль о жене не покидала его. Через полчаса он по дороге на кош заехал к тестю. Привязав лошадей к забору, осторожно открыл калитку. Тесть и теща молотили пшеницу на току. Григорий подошел к ним и, потупив глаза, глухо спросил:

— А где же Галя?

— В хате, — сердито ответила Денисовна.

— Чего она не идет до дому?

— Того, что ты ее бьешь, — сказала Денисовна.

Григорий глядел себе под ноги и машинально стегал кнутом по земле.

— Я больше не буду, — пробормотал он. — Простите меня.

— Ну что ж, — помягчев, проговорила Денисовна. — За прощеную вину и бог не мучит.

Из хаты выбежала Галина, хотела что-то сказать матери, но, увидев мужа, остановилась. В дверях сенец задержалась Соня, посмотрела на зятя исподлобья. Григорий неловко переступил с ноги на ногу, обратился к жене:

— Чего ты сидишь тут?

— А что? — бросила Галина. — С первого дня начал бить. Длиннорукий какой!

— Иди до дому, — попросил ее Григорий. — В другой раз не повторится.

— Худа не делай, а зарок не давай! — наконец отозвался, Калита, сурово хмуря брови. — Вот тебе последний мой наказ. Не смей больше пальцем ее трогать! Мы отдали ее тебе в жены, но не для того, чтобы ты грел кулаки на ее спине. Жена она тебе, так поступай с нею как с женой, но не буянь! Побьешь еще, заберу ее от тебя навсегда. Понял?

Григорий молчал, искоса поглядывая на тестя. Галина стояла без движения, прислонясь к стволу шелковицы.

— Иди, Галя, — сказал отец. — Да ежели только что, сейчас же уходи от него, то и проче.

— Я домой не пойду, — отказалась Галина.

— Ну, поедем на кош за пшеницей, — попросил Григорий.

— Собирайся, дочко, — промолвила мать. — Куда денешься. — Она со слезами обняла ее за плечи и, подойдя к зятю, умоляюще попросила: — Дети мои! Бывайте друг к другу благи.

И Галина уехала с мужем.

В спальню игуменьи проникали молодые солнечные лучи, образовав на блестящем желтом полу световую полосу. В освещенном воздухе плавали, мигали пылинки.

Игуменья проснулась, приподняла с подушки голову и, вспомнив, что сегодня воскресный день, заспешила. Опустив ноги на тигровую шкуру, надела платье и комнатные туфли, подошла к зеркалу, начала расчесывать длинные волосы, в которых неожиданно обнаружила седой волосок. Это сильно ее опечалило. Выдернув его и положив на маленькую черную бархатную подушечку, она прошептала удрученным голосом: «Да, я начинаю стареть».