Константин Станюкович - Блестящий капитан

«Экий подлец! Без всяких правил», – подумал Василий Леонтьевич.

И, сам честный человек, имевший правила, от которых не отступал, он смягчился от комплиментов и извинения блестящего капитана.

– Я в частном разговоре, по-товарищески, высказал вам, Василий Леонтьич, – говорил капитан еще мягче и вкрадчивее, – свое мнение о механике.

Пустив душистым дымком хорошей гаваны, продолжал:

– Между нами говоря, не люблю я штурманов, механиков и артиллеристов… Порядочные таки хамы…

И сколько презрения к этим париям флота было в тоне Ракитина и сколько уверенности, что старший офицер вполне с ним согласен!

Хотя и Василий Леонтьевич не был лишен кастового предрассудка, но далеко не был таким ненавистником офицеров корпусов, как Ракитин.

И старший офицер сказал:

– Наши штурмана, механики и артиллерист достойные офицеры, Владимир Николаич!

– Еще бы были у меня лодыри!..

– И вполне порядочные люди… А если не особенно показные… не светские… Так ведь это, я думаю, не порок, Владимир Николаич! – проговорил Василий Леонтьевич.

– Очень рад слышать такой отзыв… Значит, наши… приятное исключение…

Наступило молчание.

Старший офицер поднялся с кресла и спросил:

– Я вам больше не нужен, Владимир Николаич?

– Нет, Василий Леонтьич…

Когда Василий Леонтьевич вышел из каюты, Ракитин ненавидел своего старшего офицера.

На флагманском корабле поднят был сигнал: «Убрать паруса».

Матросы «Витязя» превзошли ожидания даже Ракитина.

Они уже кончали крепить марселя и брамселя, когда французские матросы еще только расходились по реям.

– Экие бабы! – произнес с веселой улыбкой капитан и стал смотреть на реи «Витязя».

Марсовые точно волшебством забирали мякоть подобранных парусов марселей и связывали их сезнями (бечевами), упираясь ногами на перты – веревки, протянутые вдоль рей.

Обещавшие не «осрамить» капитана, марсовые с возбужденными, вспотевшими и раскрасневшимися лицами торопились, словно обезумевшие, для которых мгновение – сокровище. Казалось, в эти секунды они не знали чувства самосохранения и забыли, что тонкие веревочные перты, качавшиеся от движения сильных и цепких ног, были опасной опорой, требующей осторожности и владения нервами.

А восхищенный капитан, предчувствовавший торжество победы, только любовался, как бешено рвутся и «идеально» крепят марселя «молодцы», покачивающиеся на высоте рей.

Старший офицер, напротив, взволнованный, с тревогой смотрел наверх. Бешеная торопливость марсовых возбуждала опасения, и совесть его была неспокойна. И он взволнованно крикнул:

– Марсовые! Осторожнее! Крепче держись, братцы!

Ракитин метнул на старшего офицера злой взгляд и насмешливо кинул ему:

– Марсовые не бабы, Василий Леонтьич!

– Люди, Владимир Николаич! – значительно и возбужденно ответил он.

– Знаю-с, что люди! – надменно сказал капитан, краснея от негодования, что его учат.

И только что он это сказал, как перед его глазами с грот-марса-реи сорвался человек.

Что-то белое ударилось о ванты, отбросилось вбок и звучно шлепнулось о палубу.

Ни крика, ни стона.

Работавшие на шканцах матросы ахнули и отвернулись от недвижного человека, вокруг которого палуба окрасилась кровью.

Голова была размозжена, но красивое молодое лицо марсового Никеева уцелело. Большие черные глаза выкатились, померкнувшие в застывшем взгляде ужаса.

Многие торопливо перекрестились.

Грот-марсовые невольно взглянули вниз и снова стали вязать сезни.

Безумный пыл исчез. Явилось вдруг чувство самосохранения.

– В лазарет человека! – скомандовал старший офицер.

Голос его дрогнул. Василий Леонтьевич не смотрел на убитого.

Боцман Никитич уже прикрыл размозженную голову, и двое шканечных отнесли Никеева вниз. Матросы отводили глаза от убитого, крестились и снова трекали снасти. Офицеры поторапливали. Прибежал бледный и испуганный судовой врач. Какой-то старый баковый матрос, забулдыга и пьяница Кобчиков, крепивший кливер, промолвил вполголоса:

– Тоже спешка. Вот и спешка!

– Молчать! – окрикнул первый лейтенант, распоряжавшийся на баке.

Работы горели.

– Марсовые с марсов и салингов долой! – скомандовал Василий Леонтьевич.

В его команде не было прежнего возбуждения. Убитый не выходил из его головы.

«Витязь» был победителем.

Еще на французской эскадре не были убраны паруса, а «Витязь» красовался с оголенными мачтами. Снасти были убраны.

Несмотря на торжество русского корвета, на палубе стояла зловещая тишина только что бывшего несчастья.

Потрясенные матросы притихли и угрюмо молчали, стоя у своих снастей.

Только забулдыга Кобчиков тихо говорил с иронической ноткой в сиплом пропитом голосе двум товарищам:

– А вы рвись, такие-сякие… Подыхай из-за секунда!.. Зато молодцы! А ему начхать, что Егорка расшибся… Ты погляди, что ему… Это не Волчок… У того душа!

Действительно, блестящий капитан был под впечатлением торжества.

Напрасно он старался принять озабоченный вид. В его еще торжествующем лице было лишь выражение досады, когда он произнес, обращаясь к старшему офицеру:

– Экий неосторожный матрос…

И, не получив ответа, спросил:

– Кто сорвался, Василий Леонтьич?

– Егор Никеев… Уже второе несчастье в течение месяца! – взволнованно-сердито проговорил старший офицер…

И скомандовал:

– Подвахтенные вниз!

Капитан, раздраженный и еще выше поднявший голову, ушел в каюту.

Разговаривая между собой, офицеры спускались в кают-компанию.

Мичман Лазунский вскочил на мостик, вступая на вахту.

Расстроенный и грустный, словно бы желая поделиться с кем-нибудь тяжелым настроением, он сказал старшему офицеру:

– И если бы вы знали, Василий Леонтьич, какой был славный Никеев!

– Знаю. Всякого было бы жаль. Человек! – раздумчиво и серьезно промолвил Василий Леонтьевич.

– Еще бы… Конечно, всякого, Василий Леонтьич…

И, мгновенно вспыхивая, чуть не со слезами в голосе, точно боялся, что Василий Леонтьевич может дурно подумать о мичмане, Лазунский торопливо и застенчиво прибавил:

– Вы не подумайте обо мне, Василий Леонтьич, будто я…

– Что вы, что вы, Борис Алексеич?.. Я думаю… я уверен, что вы славный юный мичман… Таким и останьтесь, когда будете капитаном! – ласково сказал Василий Леонтьевич… И уходя, прибавил: – Панихида будет в одиннадцать… Дайте знать капитану в одиннадцать… И половину вахтенных отпустите вниз…

– Есть, Василий Леонтьич! – ответил мичман.

А глаза его говорили:

«И какой добрый этот Василий Леонтьевич».

Через полчаса старший офицер прошел в лазарет. У двери стояла толпа, ожидая очереди. В маленькой каюте лазарета толпились матросы, пришедшие взглянуть на покойника и, перекрестившись, поцеловать его лоб.