Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Прощайте, — вымолвила она, оставив вопрос без ответа, равно как и сопровождавший его смущенный взгляд. — Прощайте — княжна пришлет за мной завтра.

Когда паланкин занесли в дом, Сергию показалось, что солнце стремительно скатилось к горизонту, оставив за собой сумеречное небо. Он направил стопы к своей келье, и никогда еще в голове у него не было столько мирских мыслей. Впервые за всю его жизнь в стенах монастырской обители ему показалось тесно и одиноко. Он привык думать, что их озаряет и согревает небесное присутствие, — но теперь над этим нависла угроза. Впрочем, время от времени на место юной княжны, образ которой он уносил с собою, приходили мысли о том, мог ли грек, которого он спас от Нило, действительно быть сыном отца игумена; возвращаясь, воспоминание это влекло за собой сомнения, ибо Сергий понимал, что в случае, если это окажется правдой, а сам грек действительно что-то злоумышляет, он, Сергий, будет втянут во множество интриг. Уснув наконец на подушке из соломы, он увидел во сне, как прогуливается с Гюль-Бахар по саду за дворцом в Терапии, — сон этот был неизбывно прекрасен.

Пока почитаемую часовню, расположенную на пути к Влахернскому дворцу, окружали коленопреклоненные священнослужители, а звуки их молитв стенаниями ветра взметались ввысь, к игумену монастыря Святого Иакова явился посланник: он принес приветствие базилевса и просьбу выйти к воротам храма. Праведный муж повиновался и всю ночь, несмотря на возраст и телесную слабость, простоял там в поклоне, благословляя императора и империю, ибо любил обоих; рядом с ним, с факелом в руке, неизменно находился Сергий. За полсуток до того он всем сердцем отдавался служению, и дух его ни на миг не отвлекался от свершавшихся таинств, теперь же — увы непостоянству юности! — мысли его порою блуждали. Округлое белое личико Лаэль вновь в вновь вставало перед ним столь же явственно, словно он снова видел ее в окне паланкина на променаде между Буколеоном и морем. Он тщился отогнать видение, однако, открывая молитвенник, который носил при себе, как и его собратья, и пытаясь занять мысли чтением; встряхивая факел, он словно пытался отгородиться от них клубами смолистого дыма, но вновь видел перед собой дивные, тающие, недосягаемые глаза и чувствовал себя не в силах противостоять их притяжению. Его усилия прогнать их прочь они, похоже, принимали за призыв остаться. Еще никогда не проявлял он при служении подобной небрежности — и никогда небрежность эта не была столь упорной, столь схожей с грехом.

По счастью, ночь кончилась. Рассвет, поначалу робко брезживший над Скутари, набрался сил, заполонил весь восток, превратил факелы, все еще горевшие напротив, возле Влахернского дворца, в палки и чаши, окутанные дымом. Тогда священное воинство дрогнуло, поднялось и беззвучно, стремительно возвратилось в город; базилевс же закончил свое одинокое бдение в часовне и — безусловно, просветленный духом — отправился на ложе в одном из раззолоченных покоев в башне Исаака.

Игумен монастыря Святого Иакова, чью слабую плоть изнурило всенощное бдение, не говоря уж об опустошении духа, отправился домой в паланкине. Сергий не бросил его до конца. У ворот монастыря он подошел под благословение.

— Не уходи, сын мой, останься ненадолго. Мне утешительно твое присутствие.

Сергий послушался. На самом деле ему хотелось поспешить в Терапию, однако, вновь изгнав из мыслей лицо юной княжны, он помог старику выбраться из паланкина, войти в покрытые темными пятнами ворота и проследовать длинными коридорами до его покоев, голых и неприютных, будто у смиреннейшего неофита. Сергий помог наставнику снять облачения и со всей мыслимой заботой уложил его, изнуренного телом, на узкую койку, служившую ему ложем, а уж после этого получил благословение.

— Добрый ты сын, Сергий, — проговорил игумен, слегка приободрившись. — Ты укрепляешь мой дух. Я чувствую, что ты всецело предан Учителю и Его вере, — более того, ты обликом так похож на Учителя: когда ты рядом, мне кажется, что это Он печется обо мне. Ты свободен. Благословляю тебя.

Сергий опустился на колени, ощутил дрожащие руки у себя на голове и поцеловал их с безграничным почтением.

— Отец, — проговорил он, — прошу разрешения отлучиться на несколько дней.

— Куда?

— Вам известно, что я отношусь к княжне Ирине как к своей маменьке. Мне хотелось бы с ней повидаться.

— В Терапии?

— Да, отец.

Игумен отвел глаза; подрагивание пальцев, сцепленных на груди, свидетельствовало о душевной смуте.

— Сын мой, — произнес он наконец, — я знал отца княжны Ирины и сочувствовал ему. Я привел все братство требовать его освобождения из темницы. Когда его выпустили, я радовался от всей души, мне отрадно, что я сделал много хорошего ему и его близким. Но вспоминаю я об этом вовсе не для того, чтобы выхваляться или преувеличивать собственное участие, а лишь для того, чтобы ты понял, сколь неестественно для меня проявлять враждебность к его единственной дочери. Так что если я скажу о ней что-то не совсем лестное, пойми, что к тому меня понуждают совесть и чувство долга перед тобой — человеком, которого я принял в наше братство как истинного посланника самого Господа… То, как княжна живет и держится, не отвечает нашим обычаям. Нет ничего особо предосудительного в том, что женщина ее ранга выходит на люди с непокрытым лицом, тем более что держится она чрезвычайно скромно; тем не менее она подает дурной пример другим женщинам, не обладающим теми же высокими качествами; соответственно, эта манера, даже в ее лице, принимает вид дерзкого вызова, Ирина становится предметом нелицеприятных замечаний — короче говоря, о ней много судачат. Согласен, то невеликий проступок, речь идет всего лишь о пренебрежении вкусом и обычаем; куда предосудительнее ее настойчивое желание жить одной в Терапии. С мужем это было бы допустимо, а так — турки слишком близко… или, говоря точнее, она, одинокая женщина, известная своей красотой, представляет собой слишком сильное искушение для жестоких безбожников, заполонивших противоположный берег Босфора. Скромность украшает женщину, особенно ту, для которой честь важнее и жизни, и свободы. Ей же, незамужней и незащищенной, куда более пристало жить в святой обители на островах или здесь, в городе, где, помимо личной безопасности, она находилась бы в окружении единоверцев. Сейчас же молва приписывает ей то одно, то другое, и даже ее щедролюбие и все ее добрые дела не в состоянии ее оградить. Говорят, что она предпочитает греховную свободу браку, однако никто, даже произносящий эти слова, в них не верит — ее домашний уклад позволяет развеять любые наветы. Говорят, однако, что уединением она пользуется потому, что отправляет неканонические обряды. Иными словами, сын мой, ходят слухи, что она — еретичка.