Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Княжна ответила спокойно, но с чувством:

— Эта ситуация — не вымысел, Сергий.

Он удивился, однако ответил:

— Не изложив ее, я не мог узнать твое мнение.

— Мятущийся неофит — это ты, Сергий.

Он протянул ей руку:

— Выскажи свое мнение.

— А обвинитель — игумен обители Святого Иакова.

— Рассуди справедливо, о княжна! Кому должно хранить верность?

— А обвиняемая — я, — продолжала она тем же тоном.

Сергий попытался упасть на колени.

— Нет, продолжай стоять. За нами, возможно, наблюдают.

Он едва успел принять прежнее положение, а она уже спросила спокойным, взыскующим голосом:

— А в чем состоит тягчайшее из религиозных преступлений? Или, скажем иначе, для облеченных властью, вроде игумена твоего братства, какое преступление представляется самым тяжким?

Он глянул на нее с немой мольбой:

— Я отвечу. ЕРЕСЬ.

Со свойственной ей сострадательностью она ответила:

— Бедный мой Сергий! Я ни в чем тебя не корю. Ты раскрыл мне душу. Я вижу, как она себя выказала в момент первого серьезного испытания… Я забуду о том, что именно мне предъявлено обвинение, и постараюсь тебе помочь. Есть ли высший авторитет, к которому мы можем обратиться за ответом — причем не из христиан? Игумен потребовал от тебя молчания; однако совесть, а также, сказала бы я, предрасположенность заставили тебя предупредить твою покровительницу. Итак, у нас есть и спор, и спорщики. Не так ли?

Сергий склонил голову.

— Отец Илларион однажды сказал мне: «Дочь моя, да будет тебе ведомо непреложное мерило божественности нашей религии: не существует никакого человеческого суда, для которого не давала бы она закона и утешения». Воистину глубокое утверждение! Возможно ли, что мы столкнулись с единственным исключением из него? Я не стану доискиваться, на чьей стороне лежит понятие чести. Но на чьей человечность? Честь — понятие, придуманное людьми. Человечность же равнозначна Милосердию. Если бы тебе, Сергий, предъявили подобное обвинение, как бы ты хотел, чтобы с тобою поступили?

Сергий просветлел лицом.

— Мы не ищем путей спасения еретика — нам важнее успокоить свою совесть, — продолжала Ирина. — Так почему бы не поискать ответа на такой вопрос: что станется с игуменом, если ты передашь его слова обвиняемой особе? Пострадает ли он? Будет ли судим? Попадет ли в узилище? Подвергнут ли его пыткам? Или отправят в пасть королю львов? А что ждет друга, поручившегося за тебя перед главой Церкви? Увы!

— Довольно — ни слова больше! — пылко вскричал Сергий. — Ни слова. О княжна, я скажу тебе все, я спасу тебя, если сумею, — а если нет и случится худшее, умру вместе с тобой.

Княжна, как истая женщина, омыла свою победу слезами. После долгой паузы она проговорила:

— Желаешь ли ты знать, действительно ли я являюсь еретичкой?

— Да, ибо что есть ты, то и я. А значит…

— Одно и то же пламя, зажженное на Ипподроме, может обратить нас во прах.

В словах этих звучала пророческая нота.

— Не приведи Господи! — вскричал Сергий, содрогнувшись.

— Да пребудет Его воля!.. Если тебе это не в тягость, — продолжала княжна, — расскажи все, что слышал обо мне от игумена.

— Все? — переспросил он с сомнением.

— Почему бы нет?

— Там было и такое, что повторять жестоко.

— И прозвучало обвинение.

— Да.

— Сергий, злокозненностью ты точно не ровня моим врагам. Они — греки, искушенные в искусстве дипломатии, а ты… — Она примолкла, слегка улыбнулась. — Ты — всего лишь ученик Иллариона. Послушай же: если они вознамерились меня погубить, им очень важно изобрести небылицу, которая лишит меня людского сочувствия и примирит окружающих с принесенной мною жертвой. У тех, кто в изобилии творит добро и редко — зло, — она бросила взгляд на сутолоку возле павильонов, — всегда найдутся друзья. Таков закон благих дел, и нарушали его лишь единожды; при этом сегодня за одну щепку с Креста дают целое царство.

— Княжна, я ничего не утаю.

— А я, Сергий, — и будь Господь мне в том свидетель — отвечу на каждое брошенное мне обвинение.

— Ум игумена смущают две вещи, — начал Сергий, однако, оробев от собственной прямоты, добавил извиняющимся тоном: — Прошу, княжна, не забывай, что говорю я по твоему настоянию и ни в коей мере тебя не обвиняю. Кроме того, важно учесть, что после вчерашних таинств игумен пребывал в подавленном настроении, истомленный телесно, и, прежде чем заговорить о тебе, припомнил, что всей душой был предан твоему отцу. Вряд ли его можно назвать твоим личным врагом.

Дымка слез заволокла очи княжны, и она ответила:

— Он был другом моего отца, я ему очень признательна, однако, увы! То, что по природе он добр и честен, сейчас не имеет никакого значения.

— Мне прискорбно…

— Продолжай, — велела она, оборвав его.

— Стоя у ложа игумена, я получил благословение и попросил разрешения отлучиться на несколько дней. «Куда?» — осведомился он, я же ответил: «Вам ведомо, что к княжне Ирине я отношусь как к маменьке. Мне хотелось бы с ней повидаться».

Сергий взглянул своей собеседнице в лицо и, отметив, что фамильярность такого обращения ее не смущает, укрепился духом.

— Святой отец попытался меня отговорить и именно с этой целью открыл мне то, что тебе хотелось бы знать. «То, как княжна живет и держится, — начал он, — не отвечает нашим обычаям».

При этих словах его слушательница, сидевшая опершись на локоть, выпрямилась и сжала массивные подлокотники сиденья.

— Продолжать ли, княжна?

— Продолжай.

— Здесь очень людно. — Он окинул взглядом толпу.

— Я выслушаю тебя именно здесь.

— Как тебе угодно… Далее игумен упомянул, что ты появляешься на людях с непокрытым лицом. В этом нет ничего предосудительного, однако тем самым ты подаешь пагубный пример; помимо того, что в этом ощущаются дерзость и своеволие, это, по словам святого отца, превращает тебя в предмет пересудов и неделикатных замечаний.

Рука, взволнованно лежавшая на подлокотнике, дрогнула.

— Боюсь, княжна, — продолжал Сергий, опустив глаза долу, — что речи мои для тебя мучительны.

— То не твои речи. Продолжай.

— После этого святой отец перешел к вещам более существенным.

Волнение овладело Сергием вновь.

— Я слушаю тебя, — проговорила княжна.

— Он назвал своеволием твое желание сохранять свои владения здесь, в Терапии.

Княжна то краснела, то бледнела.

— Он сказал, что турки здесь слишком близко; что тебе, незамужней и беззащитной, место в какой-нибудь обители на островах или в городе, где ты была бы под защитой Церкви. Нынче же молва вольна обвинить тебя в предпочтении нечестивой свободы браку.

Тут ветер стих, княжну окутало глубокое молчание; лишь мучительно стучало ее сердце, а листья над головой затихли. Смотреть на нее было тягостно — Сергий отвернулся. А потом услышал, как она промолвила, будто бы обращаясь к самой себе: