Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Солнце медленно вставало. Его лучи уже озарили половину прохода, вторая оставалась в тени. Однако бой длился, и никто не стал бы говорить, что Бог оставил христиан. Но тут у них за спинами раздались еще более громкие вопли. Те, кто мог себе это позволить, оглянулись — и даже храбрейшие застыли как вкопанные, увидев, что на галеру карабкаются янычары. По обгоревшим телам своих товарищей, не останавливаясь даже перед языками пламени, они пересекли ров и теперь истребляли императорскую охрану. Еще миг, и они ворвутся в проход, и тогда…

Раздался клич:

— Янычары! Янычары! Кирие элейсон!

Он пролетел над всем сгустком христиан, достиг находившегося впереди Константина — и он отступил от соперника, с которым сражался.

— Прими, Господи, мою душу! — воскликнул он, обернулся и, широко раскинув руки, бросился назад.

— Друзья! Соплеменники! Или нет тут христианина, который меня убьет?

Тут-то они и поняли, почему он заранее снял шлем.

И пока стоявшие рядом взирали на него — сердца их были слишком полны жалости, чтобы оказать своему повелителю самую последнюю услугу, о какой один человек может попросить другого, — из недр орды появился человек, сложением вовсе не подходивший для поля боя: стройная женщина — и та была бы тут более уместна, ибо был он мал ростом, согбен, сухощав, седоволос, бледен и длиннобород; голову его покрывала шапочка из черного бархата, мантия из того же материала обволакивала тело. Он был без оружия и явно не принадлежал к военным. Он будто бы скользил меж христиан, как до того проскользнул между тесными рядами турок; последние дали ему проход, да и острия христианских мечей опустились вниз — в самой гуще боя мужчины вдруг превратились в праздных наблюдателей, такую мощь нес в себе потусторонний взор этого призрака.

— Или нет тут христианина, который меня убьет? — вновь вскричал император.

Человек в черном бархате остановился перед ним.

— Индийский князь!

— Ты узнал меня? Вот и хорошо; теперь я знаю, что ты не лишился памяти.

Голос был резкий, пронзительный, он резал и пронзал.

— Помнишь тот день, когда я воззвал к тебе с просьбой признать Бога и отдать ему должное? Помнишь тот день, когда я на коленях просил помочь мне спасти мое дитя, похищенное с целью, которая в любом народе считается святотатством? Перед тобой твой палач!

Он отступил назад, воздев руку; и никто из стоявших рядом не успел даже воззвать к Богу, как Нило, который, слепо выполняя приказ своего повелителя, незаметно следовал за ним, — Нило, во всем варварском великолепии Каш-Куша, прыгнул на место своего хозяина. Он не нанес удар, но с бесконечно жестокой ловкостью — это не заняло и доли секунды — взмахнул ассагаем у лица изумленного императора. Константин — он не был великим до момента смерти, но в этот миг навеки обрел величие — упал вперед на свой щит, успев испустить глухой крик:

— Прими, Господи, мою душу!

Дикарь опустил стопу на изувеченный лик императора, из-под нее выступила лужа крови. Но в тот же миг сквозь ошеломленную толпу, расшвыривая ее направо и налево, прорвался граф Корти.

— За Христа и за Ирину! — прогремел его клич, и он вонзил шип на яблоке своего щита в глаза Нило, а потом обрушил свой меч на увенчанную перьями корону, и негр повалился поверх императора.

Не замечая ничего вокруг, граф Корти опустился на колени, поднял голову императора, слегка повернул его лицо — одного взгляда оказалось довольно.

— Душа отлетела! — произнес граф, но, пока он нежно опускал голову Константина на землю, за меч его ухватилась чья-то рука.

Он вскочил на ноги. Если это враг — горе ему! Меч, не знавший пощады, был занесен для удара, щит защищал выдвинутую вперед ногу — между ним и его обидчиком осталась лишь полоска воздуха и малая толика времени; граф втянул воздух, глаза мстительно блеснули, но — некая незримая сила остановила его руку, память озарила вспышка узнавания.

— Индийский князь! — вскричал он. — Никогда еще ты не был так близок к смерти!

— Ты — лжешь! Смерть… и… я…

Слова прерывались долгими тяжкими вздохами, речь свою он не окончил. Язык его отяжелел, потом и вовсе отказался служить. Черты, и без того искаженные, набрякли и страшно почернели. Глаза закатились, руки взметнулись вверх, разверстые пальцы одеревенели, тело пошатнулось, онемело, а потом, скользнув по щиту графа, рухнуло на мертвого императора.

Бой тем временем продолжался. Корти, смутно ощущавший, что душу князь отдал Богу как-то загадочно, как и все, что делал при жизни, задержался на миг, чтобы взглянуть на него, а потом пробормотал:

— Мир и ему тоже!

Оглядевшись, он понял, что христиане, теснимые спереди и сзади, стягиваются к телу Константина и их сопротивление превращается в последнее усилие храбрецов, у которых нет иной цели, кроме как подороже продать свою жизнь. После этого он осознал, что исполнил свой долг, что честь его не запятнана; и тогда сердце его, всколыхнувшись, обратилось к княжне Ирине, дожидавшейся его в часовне. Он должен вернуться к ней. Но как? Может, уже поздно?

Глаза закатились, руки взметнулись вверх, разверстые пальцы одеревенели…

Некоторым людям опасность придает быстроту мысли. Протолкавшись через толпу, граф дерзко встал перед янычарами и крикнул, предупреждая нацеленные на него удары:

— Прекратите, безумцы! Или вы не видите, что я один из вас, эмир Мирза? Прекратите, говорю, и дайте мне дорогу. Мне нужно передать послание падишаху!

Он говорил по-турецки, а поскольку когда-то в казармах его боготворили — он искуснее всех обращался с мечом и вызывал столько же любви, сколько и зависти, — его узнали и тут же расступились, дав ему пройти.

Сквозь пролом, которым воспользовался Джустиниани, граф вырвался из страшного ущелья и, обнаружив берберов и своего коня на прежнем месте, во весь опор поскакал к резиденции княжны Ирины.

В этой битве из христиан не выжил никто. Грек, генуэзец и итальянец полегли в одной страшной куче с ордынниками и мусульманскими воинами вокруг своего императора. Отдав жизнь, они остались верны своему кличу: «За Христа и Святую Церковь!» Давайте верить, что их ждет достойное воздаяние.

Примерно через час после того, как пал последний из них, — в узком проходе не осталось ни одной живой души, ибо победители ушли вперед в поисках поживы, — индийский князь поднялся и стряхнул облепившие его тела. Стоя на коленях, он обвел взглядом мертвых, потом окрестности, потом поднял глаза к небу. Потер руки — убедился, что цел; ему не полностью верилось — не в то, что он жив, а в то, что он — прежний. Он даже задавался вопросом: кто я такой? А вопрос этот был связан с незнакомыми ощущениями, которые он испытывал. Что струилось по его жилам? Вино? Эликсир? Некий новый состав, сокрытый доселе в закромах природы, а ныне явленный ему? Бремя лет исчезло. Во всем теле — костях, членах, сочленениях, мускулах — он вновь различал дивные порывы юности; что же до его разума — он вздрогнул, — те мысли, что обуревали его ранее, начали возвращаться — и память тоже! Она нахлынула, вернулась в покинутые чертоги, подобно волне — ведь и ей, гонимой сильным ветром, случается отхлынуть от знакомого берега. Князь увидел, хотя поначалу и несколько смутно, те события, которые навсегда остались мысами и высокими вершинами, выступающими над линией его долгого бытия. А потом — ЭТОТ ДЕНЬ и ЭТО СОБЫТИЕ! С какой отчетливостью они ему предстали! Это они, точно они — перед взором встала толпа, восходящая на Голгофу, и Жертва, покачивающаяся под бременем Креста; услышал вопрос трибуна: «Эй, это ли путь на Лобное место?» Услышал собственный ответ: «Я провожу вас» — и он плюнул на изнемогающего Мужа скорбей и ударил его. А потом слова: «Медли, ожидая моего прихода» сделали его тем, кто он есть. Он взглянул на свои руки — они почернели от того, что раньше было кровью другого человека, однако кожа под грязью сделалась гладкой, немного воды — и она обелится. А что там у него на груди? Борода — борода чернее воронова крыла! Он вырвал из головы клок волос. Волосы тоже запеклись от крови, но были так же черны. Юность — к нему вернулась юность, жизнерадостная, кипучая, целеустремленная, исполненная надежд! Он поднялся, и петли в суставах не издали привычного ржавого скрипа; он понял, что увеличился ростом на несколько дюймов; из груди у него вырвался крик: