Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Через некоторое время вошел еще один царедворец и, извинившись за дерзость, представился:

— Я — придворный церемониймейстер. В отсутствие повелителя я стану, в меру своих скромных сил, исполнять обязанности старшего камерария.

Князь, поймав на себе пристальный взгляд церемониймейстера, назвал свое имя, выразил восторг оказанной ему честью, а также радость по поводу знакомства. Церемониймейстеру есть чем гордиться: и в городе, и в других местах его знают как достойного, умного и преданного слугу; безусловно, он сполна заслужил доверие, оказанное ему императором в этом деле.

— Я пришел, о князь, справиться, освежился ли ты и готов ли к аудиенции, — промолвил пожилой царедворец, выразив сперва благодарность за приветливые слова.

— Я готов.

— Тогда проследуем к государю. Прошу прощения, что пойду первым.

Откинув портьеру, церемониймейстер придержал ее, давая спутнику пройти.

Они ступили в просторный внутренний двор, по трем сторонам его шли ряды колонн, увенчанные галереей. С четвертой стороны находилась великолепная лестница, она вела на основную площадку, после которой расходилась на две стороны и заканчивалась на галерее. Пол, ступени, балюстрада, колонны — все было из красноватого мрамора, все заливал свет из круглого отверстия в кровле, выходившего в небо.

На лестнице через равные промежутки стояли вооруженные воины, закованные в латы; повернувшись лицом к стене, они застыли, как статуи. На галерее также виднелись вооруженные люди. Стояло впечатляющее молчание. Дойдя до арочного проема, князь заглянул во внутреннее помещение и в дальнем его конце увидел императора — тот восседал на троне, который стоял на возвышении, убранном алым бархатом и увенчанном таким же балдахином.

— Внемли, о князь, — тихим голосом проговорил церемониймейстер. — Пред тобой государь. Следуй во всем моему примеру. Идем.

После этого дружественного предупреждения церемониймейстер провел своего спутника в зал для аудиенций. Едва переступив порог, он остановился, сложил руки на груди и опустился на колени, устремив глаза в пол; поднявшись, он прошел половину расстояния до царского места и вновь преклонил колени, а потом распростерся на полу. Князь тщательно повторял за ним каждое движение, лишь при последней остановке он на восточный манер вскинул вверх руки. Бархатный ковер цвета императорского пурпура простирался от дверей до царского места, облегчая исполнение ритуала.

Слева от царского места стоял подобный статуе воин с копьем и щитом — он охранял императора от измены; у трона — с обнаженными голенями и головой, в желтой тунике и легкой нагрудной броне находился копьеносец, сандалии его держались на золотых обручах, левой рукой он прижимал к телу клинок, острие которого возвышалось у него над плечом; хотя помещение и было просторным, вдоль всех стен плотным рядом стояли царедворцы из гражданских, военных и духовенства, все в соответствующих облачениях. Тишина, о которой говорилось выше, здесь ощущалась особенно остро, свидетельствуя о строгости приличий и бесконечном благоговении.

— Встань, о индийский князь, — промолвил император, не шелохнувшись.

Посетитель повиновался.

На последнем из Палеологов было облачение базилевса: на голове — золотая диадема в ярких самоцветах, которая удерживала на месте бархатную шапочку; кафтан, из того же материала, что и шапочка, но более темного оттенка, был в талии перехвачен поясом, мантия, расшитая жемчугом и потому жесткая, свисала узкими складками, ниспадая с плеч на спину и грудь, оставляя шею обнаженной; просторная полость темно-пурпурного цвета, блистающая драгоценными камнями, скрывала ноги императора. Трон был квадратной формы, без спинки и без подлокотников; два витых столбика, причудливо изукрашенные серебром и слоновой костью, венчались золотыми шишаками — опорами для рук. Обнаженную шею императора украшали четыре нити жемчугов, свисавшие с обруча по две с каждой стороны и выведенные из-за ушей вперед, они слегка касались верхнего края мантии. Правая рука сейчас лежала на правом шишаке, левая была свободна. Поза императора говорила о легкости и непринужденности, выражение лица — о благородстве и высоте помыслов, и гость тут же отметил про себя, что редко ему доводилось видеть столь величественного правителя.

На эти наблюдения у него оказалось не более мгновения. Чтобы развеять смущение гостя, Константин продолжил:

— Путь к нашим дверям труден и требует подъема. Надеюсь, он не стал слишком тяжким испытанием.

— Ваше величество, будь эта дорога стократ тяжелее, я бы преодолел ее с той же охотой, только бы приобщиться к почестям и вниманию, которыми император Константинополя прославился во многих землях, в том числе и в моей.

Император отметил особое вежество этого ответа. Странно, что личность гостя не вызвала у него никаких вопросов; по этому поводу, разумеется, было по его приказу проведено дознание, результатом чего и стала эта аудиенция; теперь же самообладание незнакомца вкупе с его ответом отмели последние сомнения императора. Повинуясь его знаку, вперед выступил слуга.

— Принеси вина. — Слуга поспешил выполнить распоряжение, а Константин меж тем вновь обратился к своему посетителю. — Кем бы ты ни был, брамином или мусульманином, — произнес он, любезным взглядом затушевывая возможную ошибку, — в любом случае, князь, я полагаю само собой разумеющимся, что от хиосского вина отказа не будет.

— Я не магометанин и не служитель нежных сынов майи. По вере своей я даже не индуист. Моя вера заставляет меня испытывать благодарность за все, что Господь даровал своим творениям. Я буду рад испить из предложенной вашим величеством чаши.

Слова эти князь произнес почти с детским простодушием, однако на этих страницах мы еще не видели столь же яркого примера тонкого расчета, который произнесший их, однако, ловко выдал за наитие. Ему было прекрасно известно религиозное рвение императора Византии, и потому он решил, воспользовавшись случаем, пресечь расспросы касательно его собственной веры; ему уже виделась возможность другой аудиенции, где будет удобнее представить и обсудить Всеобщее Братство Верующих.

Взгляд, который князь устремил на императора в ожидании чаши с вином, был воспринят как подчеркнутый знак благодарности, на деле же он был изучающим. Заметил ли император, что гость его предстал под ложной личиной? Сообщили ли ему, насколько мало на свете жителей Индии, не придерживающихся ни магометанской, ни браминской, ни буддистской веры? Князь отметил поднятие бровей, обычно предшествующее вопросу, — он даже заготовил ответ, однако император, похоже, ограничился тем, что задержал на нем испытующий взгляд: это могло означать все или ничего. Князь решил выждать.