Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Князь помедлил.

— Ваше величество, мой повелитель, — проговорил он твердо, — никто не вызывает такой жалости, как люди, представления которых слишком велики для их разума, однако же они вынуждены носить их с собой, поддерживая себя в часы душевного упадка лишь слабой надеждой на то, что когда-то эти представления воспримут и другие; до того же момента они подобны носильщикам, которые с непосильным грузом ходят от двери к двери, ибо не знают ни имени владельца своей ноши, ни его адреса. Вот и я из таких несчастных… Важно сказать, что Удайпур — место не просто пригожее, это город, где с терпимостью относятся ко всем религиям. Джайнисты, брамины, индуисты, магометане, буддисты живут там бок о бок, в мире и под защитой; у каждого из них своя вера и свои храмы; никто никому не затыкает рот, ибо все споры меж ними давно завершились, а точнее будет сказать, потому что каждое представление давно вошло в свою колею, по которой и двигается из поколения в поколения, — люди рождаются с этими представлениями и не имеют права ни отказываться от них, ни видоизменять их. Уходить от своей веры тоже не дозволено. Если человек, наделенный острым умом, не способен осмыслить повседневные религиозные обряды, это не служит ему извинением, а если способен, это не повод считать себя умнее других… После смерти раджи, моего отца, я взошел на его серебряный трон и десять лет вершил правосудие в Зале дурбаров, где ранее восседал он, а до него — его отец, Дети Солнца, в чьих жилах текла чистейшая кровь. Я к тому моменту достиг умственной зрелости и, посвятив много времени учению, понял, что существует лишь одна доктрина, или принцип, — назовите как угодно, повелитель: она происходит свыше, она доступна любому — она слишком проста, чтобы удовлетворить человеческое тщеславие, а потому люди, пусть и не отрицая ее, превращают ее в основание, и каждый, в меру своего тщеславия, возводит на ней свое здание: годы идут, основание скрывается под наслоениями верований — незрелых, неестественных, невежественных, неправедных либо слишком сложных для общего понимания.

— И что есть этот принцип, князь? — нервически осведомился Константин.

— Ваше величество, я уже назвал его единожды.

— То есть Бог?

— Теперь, о повелитель, и вы произнесли то же слово.

В зале повисло глубокое молчание. Каждый, казалось, задавался вопросом: что дальше?

— В один прекрасный день, ваше величество, — это было на десятом году моего правления — для особого празднества был возведен шатер, у нас он называется «шамиана» — он был много просторнее любого зала. Я вошел туда во всем своем величии, миновав строй слонов, по сотне с каждой стороны, в расшитых золотом попонах, увенчанных паланкинами из желтого шелка, с фестонами из павлиньих перьев. За спинами у могучих животных стояли воины, заслоняя собой пейзаж, а далее небо скрывало облако взметнувшихся хвостов яков; слух отказывал, заполоненный грохотом барабанов и воем медных рогов высотой в два человеческих роста. Я воссел на трон, украшенный золотом и серебром, рядом стояли все царедворцы. Вошел мой брат, следующий по старшинству. Мы встретились в середине строя вельмож, я подвел его к своему трону и поприветствовал как раджу Мейвара. Так, ваше величество, я расстался с короной и титулом, добровольно передал их другому, чтобы отправиться на поиски властителей, которые достаточно любят Бога, чтобы признать его суммой своей веры! Вот почему я странствую по миру! Вот почему я в Константинополе!

Император был сильно впечатлен.

— А где ты уже побывал? — спросил он после паузы. — До того, как попасть сюда?

— Проще сказать вашему величеству, где я не побывал. На это у меня есть ответ. Везде, кроме Рима.

— Ты сомневаешься в нашей преданности Богу?

— О нет, что вы, повелитель! Но я хотел бы осознать меру вашей любви к нему.

— И как же, князь?

— Через испытание.

— Какое испытание?

Никто из присутствовавших не мог угадать настроение императора, однако гость ответил, — судя по всему, решимость его только крепла.

— Тяжкое, оно позволит узнать, от каких составляющих веры ваше величество, равно как и ваши придворные и подданные, готовы отказаться во имя Бога.

Константин властным жестом пресек шевеление и шорох в зале.

— Дерзко сказано, — заметил он.

— Однако со всем почтением. О повелитель, я пытаюсь изъясняться внятно.

— Ты говоришь об испытании. Какова его цель?

— Создание единой веры, всеобщего братства всех религий.

— Великолепный замысел! Но достижимо ли это?

На счастье ли, на беду ли, но в этот момент некий офицер проложил себе дорогу через толпу придворных и что-то прошептал церемониймейстеру, который тут же обратился к императору:

— Прошу прощения, но ваше величество соизволили дать мне приказ оповестить вас, когда пора будет начать подготовку к сегодняшним таинствам. Момент настал, а кроме того, посланец от Схолария дожидается аудиенции.

Константин поднялся.

— Благодарствуй, — обратился он к церемониймейстеру. — Задерживать посланца мы не станем. Аудиенция окончена.

После чего, спустившись с царского места, он протянул князю руку:

— Я понял, о чем ты вел речь: твоя мысль достойна самых дерзновенных усилий. Буду с нетерпением ждать следующей аудиенции. Не пренебрегай моим гостеприимством. Дворецкий о тебе позаботится. Прощай.

Опустившись на колени, князь поцеловал протянутую руку, после чего император спросил, будто только что вспомнив:

— А не была ли твоя дочь вместе с моей сродственницей в Белом замке?

— Ваше величество, княжна оказала мне честь и взяла мою дочь под свое покровительство.

— Если она не оставит ее своим покровительством, князь, будем надеяться, что рано или поздно увидим твою дочь при дворе.

— Приношу к стопам вашего величества тысячи благодарностей. Такое предположение — честь для нее.

Константин вышел, сопровождаемый свитой, а князь, препорученный дворецкому, был проведен в приемную, где его ждали закуски. После этого он смотрел в окно на угасающий день: первая аудиенция прошла, вторая была назначена, он мог спокойно размышлять о предстоящих таинствах.

Надо сказать, что на душе у него полегчало: он был доволен ходом дела, доволен тем, какое впечатление произвел на императора и на придворных. Ведь последние же аплодировали и желали выслушать его снова? А если учитывать, сколь осмотрительны в выражении своих чувств царственные особы во время официальных церемоний, вроде только что состоявшейся, можно считать, что монарх проявил к нему недюжинную благосклонность.

Князь ел и пил в великой радости и даже заполнил свой скрашенный вином досуг измышлением тезисов для предстоящей речи — в полдень через две недели и день! Отчетливее, чем когда-либо, он ощутил стройность своего плана. Удастся ли претворить его в жизнь, удастся ли преуспеть, восторжествует ли добро? Он в этом не сомневался. Люди подчас слепы, однако Господь неизменно справедлив.