Жерар Нерваль - Дочери огня

— Сегодня, — отвечал турок, — слишком уж гремит.

Отец Шарль встал из-за стола, вытащил из своего рукава сигару и весьма любезно предложил ее мне.

Я закурил и собрался еще немного посидеть с двумя остальными, но тут вдруг почувствовал, что мне, пожалуй, полезнее выйти на палубу, чтобы подышать воздухом…

Оставался я там не более минуты. Гроза все еще продолжала бушевать, и я поспешил вернуться. Англичанин был в чрезвычайно веселом расположении духа и поглощал блюдо за блюдом, похваляясь, что один съест обед всей кают-кампании (правда, турок ему изрядно в этом помогал). В довершение он из удальства потребовал бутылку шампанского и стал всем предлагать составить ему компанию; но никто из тех, кто уже лежал на своих койках, даже не отозвался. Он сказал тогда турку:

— Что ж, давайте выпьем ее с вами вдвоем!

Но в эту минуту снова загрохотал гром, и Солиман-Ага, быть может, сочтя слова англичанина дьявольским искушением, выбежал из-за стола и бросился вон, ничего не ответив.

— Что ж, тем лучше! — огорченно воскликнул англичанин. — Тогда я выпью ее сам, а после — еще одну!

На следующее утро гроза утихла. Слуга, вошедший в кают-компанию, нашел там англичанина — он полулежал на столе, уткнувшись лицом в вытянутые руки. Его начали тормошить. Он был мертв!

— Bismillah! [313] Великий Аллах! (араб.). — воскликнул турок. Это слово они всегда произносят как заклятие, сталкиваясь с чем-то роковым и неотвратимым.

Англичанин был действительно мертв. Отец Шарль выразил сожаление, что не может помолиться за него как священник; но он, несомненно, в душе помолился за него как человек.

Какая странная судьба! Англичанин этот был когда-то капитаном Индийской компании, у него было больное сердце, врачи рекомендовали ему воду Нила. Вино помешало ему доехать до воды.

А в конце концов, такое ли уж это несчастье — вот так умереть?

Мы сделаем остановку в Чериго, чтобы оставить там труп англичанина. И это позволит мне выйти на этом острове, у которого обычно суда не останавливаются. Ты, должно быть, понял, что заставило меня внезапно покинуть Вену… Я бегу от воспоминаний. Больше не скажу тебе ни слова. У меня есть то целомудрие страдания, что свойственно раненому животному, которое в поисках одиночества забирается в самые пустынные места, дабы умереть там без единого стона.

Печатались в «L'Illustration» 9, 23, 30 октября; 6, 13 ноября 1852 года. Из 26 главок переведены I—III и XVI—XXV.

Страсть к дальним странствиям с годами остывает, разве что человек слишком долго бродил по белу свету и теперь даже на родине стал чужаком. Круг все сужается и под конец не выходит за пределы домашнего очага. Этой осенью мне нельзя было уезжать далеко от Парижа, вот я и решил отправиться всего-навсего в Mo.

Должен сказать, что в Понтуазе я уже побывал.

Мне милы эти городки, скромные планеты, в каком-нибудь десятке лье от Парижа, блистательного светила. Но и десяти лье довольно, чтобы вечером не захотелось возвращаться домой, ибо вы уверены — здесь вас не разбудит привычный звонок в дверь и меж двух обремененных делами дней вам будет подарено спокойное утро.

Как не пожалеть людей, которые в поисках тишины и уединения остаются, доверчивые души, на ночь в Аньере!

Было уже за полдень, когда меня осенила эта идея — поехать в Mo. Но я не знал, что с первого числа расписание поездов на Страсбург изменилось. Мой поезд отходил только в половине четвертого.

Возвращаюсь на улицу Отвиль. Навстречу бредет какой-то фланёр — я ни за что не узнал бы его, если бы хоть чем-нибудь был занят, — и вот, поговорив о погоде, он вступает со мной в спор по поводу некой философской проблемы. Начинаю развивать ответные доводы, и тут оказывается, что я опоздал на трехчасовой омнибус. Происходит это на бульваре Монмартр. Выход напрашивается сам собой: выпить абсента в кофейне Вашет, а потом спокойно пообедать у Дезире и Борена.

Бегло просмотрев хронику политических событий в газетах, я начал рассеянно листать «Ревю британик». Там был напечатан перевод из Чарлза Диккенса, и первые же абзацы показались мне такими любопытными, что я прочитал весь очерк — он называется «Ключ от улицы».

Какие они счастливцы, эти англичане, — читают и пишут очерки, не сдобренные никакими романтическими прикрасами! А в Париже от нас требуют опусов, расцвеченных анекдотами или сентиментальными историйками с неизменной развязкой в виде похорон либо свадьбы. Реалистический ум наших соседей вполне довольствуется правдой и только правдой.

И впрямь, разве фантастические переплетения событий, которые преподносит жизнь, не затмевают любой роман? Вы придумываете людей, потому что не научились в них вглядываться. Существуют ли на свете романы более увлекательные, нежели комические — или трагические — истории, заполняющие страницы судебных протоколов?

Цицерон бранил многословного оратора, который, желая сказать, что его клиент сел на корабль, изъяснялся следующим образом: «Он встает, одевается, открывает дверь, ступает за порог, идет направо по Фламиниевой дороге, доходит до площади Терм» и т. д., и т. д.

Невольно спрашиваешь себя, а доберется ли когда-нибудь этот путешественник до порта, но в то же время он уже стал интересен вам, и я, например, вместо того чтобы обвинять оратора в многословии, потребовал бы описания внешности его подзащитного, дома, где он живет, улиц, по которым проходит; мне захотелось бы даже узнать, в котором это происходило часу и какая стояла погода. Но Цицерон следовал всем правилам ораторского искусства, а тот, другой, был вообще не очень к этому искусству причастен.

«К тому же, — как говорил Дени Дидро, — что из этого следует?»

Из этого следует, что приятель, с которым я столкнулся, принадлежит к той породе неисправимых зевак или, как их назвал бы Диккенс, cockney [314] Кокни, уроженец Лондона из простонародья (англ.). , столь характерных для нашей цивилизации и наших столиц. Пусть вы встречались с ним десятки раз, пусть вы даже друзья, все равно он пройдет мимо вас и не узнает. Движется будто во сне — так боги из гомеровой «Илиады» двигались порою, окруженные облаком, только тут все наоборот: вы его видите, а он вас — нет.

Он битый час простоит у лавки торговца птицами, стараясь вникнуть в птичью болтовню, поскольку изучил фонетический словарь Дюпона де Немура, который ухитрился выделить полторы тысячи слов в языке одних только соловьев!

Стоит толпе окружить уличного певца или торговца ваксой, людям начать драку или собакам грызню, — наш рассеянный созерцатель уже тут как тут. Именно у него бродячий фокусник вытаскивает из кармана носовой платок, иной раз там присутствующий, или пятифранковую монету, чаще всего там отсутствующую.