Жерар Нерваль - Дочери огня

в настоящем издании «Доктринеры» и «Виктору Гюго, подарившему мне свою книгу о Рейне»). Завязываются дружеские отношения и с другими романтиками — художниками Селестеном Нантейлем, Эженом Девериа, Жаном Дюсеньером, молодыми литераторами Петрюсом Борелем, Арсеном Уссэ и другими, на короткое время составившими кружок «Малый Сенакль» — в подражание «большому» Сенаклю Виктора Гюго. Жерар принимает окончательное решение отказаться от занятий медициной (тем не менее во время холерной эпидемии 1832 г. он вместе с отцом оказывал помощь больным). Ему вообще были чужды принятые в его семейном окружении понятия об обеспеченном и стабильном общественном положении. И до конца дней он остался далек от буржуазного практицизма и деловой хватки, которые у иных его повзрослевших друзей и собратьев по перу превосходно уживались с творческими порывами и взлетами фантазии.

Образ жизни Жерара с начала 1830-х гг. внешне вписывался в привычные нравы парижской артистической богемы — бесшабашное веселье ночных дружеских сборищ чередовалось с напряженной, поглощающей все силы работой для журналов, газет, театров; приобретение дорогих антикварных раритетов — картин и мебели — сочеталось с полной неустроенностью быта, пренебрежением к нему и нехваткой средств для самых насущных надобностей. Двадцать лет спустя, в последние годы жизни, которые были ничуть не более устроенными и благополучными, Жерар воссоздаст эту атмосферу своей юности в книге «Маленькие замки богемы» (1853) и в серии зарисовок («Прогулки и воспоминания», «Октябрьские ночи»). Для многих товарищей Нерваля подобный образ жизни был недолговечной данью моде, молодечеством и желанием «эпатировать буржуа» — ошеломить и подразнить ограниченных и бездуховных обывателей. Для Жерара — деликатного и неизменно корректного, кроткого и доброжелательного — отрешенность от привычных форм устоявшегося буржуазного быта была естественной и органичной. Он был вечным скитальцем, «странствующим энтузиастом» в духе своего любимого писателя Гофмана, независимо от того, какими масштабами измерялись его скитания: закоулками ночного Парижа, тихими провинциальными городками родного края — Валуа, европейскими странами — Германией, Бельгией, Швейцарией, Италией, которые он изъездил, или далеким путешествием на Восток — в Египет и Сирию.

В 1834 г. Жерар получил в наследство после смерти деда порядочную сумму, которая могла бы обеспечить ему материальную независимость. Однако он предпочел осуществить свою давнюю мечту — совершил путешествие в Италию, эту страну обетованную европейского романтизма. Его влекли туда не столько сокровища ренессансной культуры, сколько следы поздней, эллинистической античности, их соприкосновение с давно уже интересовавшими его восточными культами. Впечатления эти позднее отложились в повести «Октавия» и в цикле сонетов «Химеры».

В этот же период произошло событие, сыгравшее большую роль в его жизни и творчестве — встреча с артисткой «Опера комик» Женни Колон, которая стала для него земным воплощением романтического идеала Женщины. На фоне театральной жизни тех лет, освященной именами таких выдающихся актрис, как романтическая Мари Дорваль и возродившая классическую традицию Рашель, Женни Колон занимала относительно скромное место. Тем не менее Жерар, явно переоценивавший ее дарование, готов был употребить весь свой талант и авторитет журналиста и театрального критика, чтобы окружить ее имя славой и всеобщим признанием. Он начал издавать журнал «Монд драматик», в который вложил все свои деньги. Журнал потерпел финансовый крах, Жерар полностью разорился и оказался кругом в долгах.

О его подлинных отношениях с Женни Колон мы можем судить по достаточно откровенным признаниям в повестях «Октавия» и «Сильвия»: отступая от жизненной реальности в частностях, переставляя или группируя события в соответствии с общим замыслом произведения, Жерар оставался верен истине в главном. Его попытки приобщить любимую женщину к миру своих романтических фантазий, к своему пониманию любви как высокого таинства и непостижимой, от века предназначенной близости двух существ, натолкнулись, по-видимому, на вполне трезвый и ординарный строй мыслей и чувств. Она предпочла стать женой заурядного оркестранта своей труппы, вместо того чтобы быть Музой неприкаянного и мятущегося поэта. История этих отношений, достаточно обычная в своих внешних очертаниях, получает в творчестве Нерваля глубокое, порою мистическое осмысление.

Среди многочисленных философских учений, занимавших внимание Жерара с юных лет, особенно настойчиво влекло его учение о метампсихозе — переселении душ (не случайно один из его ранних рассказов в духе Гофмана носит название «Метампсихоза»). Это учение в сочетании с общеромантической идеей любви как бесконечного стремления к идеалу заставляет его отождествлять между собой разных реальных или просто пригрезившихся ему женщин, художественные или легендарные воплощения идеального женского образа — царицу Савскую и оперную певицу, для которой предназначалась эта роль, хрупкую Адриенну из старинного замка, принявшую по воле семьи монашеский обет («Сильвия»), и итальянку Лукрецию Полиа, также ставшую монахиней и воспетую ее возлюбленным, поэтом эпохи Возрождения, Изиду и молодую англичанку, встреченную на пароходе во время вполне реального переезда из Марселя в Неаполь («Октавия»). Все эти преломления его романтической мечты, эти «узнавания» и «воспоминания» встречают ироническую и трезвую реакцию со стороны собеседников и партнеров, прежде всего со стороны той, к кому они чаще всего обращены, — реально любимой Женни Колон. Но ни разрыв с актрисой в 1837 г., ни ее смерть в 1842-м не стерли этого образа, который проходит сквозь его повести и поздние стихи. После смерти Женни этот образ обрастает сложными мифологическими ассоциациями, и главной из них становится мотив Орфея и Эвридики — нисхождение поэта в царство мертвых вслед за любимой женщиной. Таинство любви сливается с таинством смерти.

Одновременно продолжалась работа для театра. Еще с середины 1830-х гг. Нерваль начал один и в соавторстве с А. Дюма писать пьесы и оперные либретто («Пикильо», 1837; «Алхимик», 1839; «Лео Буркхарт», 1839). Условлено было, что подписывать их они будут по очереди. Вряд ли следует удивляться, что пьесы, подписанные именем Дюма, оказывались более удачливыми и репертуарными: положение Дюма в литературном и театральном мире, его практическое чутье представляли достаточно резкий контраст с наивной увлеченностью его младшего товарища, видевшего в любой предпринятой работе не просто денежный заказ, но воплощение своих творческих исканий и заветных замыслов.

Читать дальше