Жерар Нерваль - Дочери огня

Ответом на эти слова был взрыв хохота.

— Ох, молодой человек, молодой человек! — воскликнул капитан Валье, хлопнув его по плечу. — Вы, конечно, правы, когда взяли девизом пословицу: трус себя бережет, до ста лет доживет!

Вильгельм вспыхнул до корней волос.

— Господин капитан, я не трус и в любую минуту готов доказать вам это. А если ваша должность — рекрутировать новобранцев, могу предъявить свои бумаги, они у меня в полном порядке.

— Хватит, хватит! — раздались голоса. — Оставь этого штафирку в покое, Валье. Он мирный обыватель и вправе поужинать здесь.

— Что верно, то верно, — согласился капитан. — Давайте сядем за стол, а вы не держите на меня зла, молодой человек. Я не полковой хирург, а трактир не призывной пункт, где осматривают новобранцев. И в доказательство моего миролюбия я сейчас отрежу вам крылышко вот этого древнего пернатого, которого здесь именуют цыпленком.

— Благодарю вас, — сказал Вильгельм, начисто расхотевший есть. — На том конце стола я вижу блюдо с форелью, больше мне ничего не нужно.

И он сделал служанке знак принести ему блюдо.

— А это и впрямь форель? — снова обратился капитан к Вильгельму, который, прежде чем сесть за стол, снял очки. — Ну, сударь, зрение у вас получше, чем даже у меня, вы отлично попадали бы в цель… Но у вас была протекция, вы ею воспользовались, вот и отлично! Вам нравится мирная жизнь, что ж, о вкусах не спорят. Что до меня, то я на вашем месте просто не мог бы сохранить хладнокровие, читая сводки о военных действиях нашей великой армии и думая о молодых людях, моих сверстниках, которых немцы убивают в Германии. Выходит, вы не француз?

— Нет, — с трудом и вместе с удовлетворением произнес Вильгельм. — Я родился в Гагенау, я немец, а не француз.

— Немец? Но Гагенау стоит по сю сторону Рейна, в департаменте Нижний Рейн, он самый что ни есть верноподданный городок Французской империи! Взгляните на карту!

— Повторяю, я родом из Гагенау; десять лет назад это был немецкий город [215] …десять лет назад это был немецкий город… — На самом деле Гагенау был французским владением с 1648 г., но в годы Великой французской революции был театром военных действий между двумя странами. , теперь он отошел к Франции, но я-то остался немцем, как вы до самой своей смерти останетесь французом, даже если ваш родной край завоюет Германия.

— Это опасные речи, молодой человек, подумайте, что вы такое говорите!

— Должно быть, это неразумно, — пылко продолжал Вильгельм, — должно быть, подобные чувства, если уж не можешь их изменить, следует хотя бы держать про себя. Но ведь вы сами довели меня до того, что мне остается либо сказать правду, либо расписаться в трусости. Именно по этой причине я считаю себя вправе, не кривя душой, воспользоваться недостатком, не выдуманным, разумеется, но все же не таким уж страшным, чтобы остановить человека, наделенного мужеством. Да, говорю прямо, у меня нет ненависти к народу, с которым вы сегодня воюете. И я помню о том, что если бы злосчастный жребий вынудил меня выступить против этого народа, мне тоже пришлось бы разорять немецкие деревни, жечь немецкие города, нести смерть соотечественникам — ну хорошо, бывшим соотечественникам, — и, сражаясь с так называемыми врагами, убивать своих же, быть может, родственников или старых друзей отца… Так неужели вы не понимаете, что наилучший выход для меня — корпеть над списками судебных дел в нотариальной конторе? И вообще, довольно уже крови пролилось в нашей семье: мой отец, да будет вам известно, отдал ее до последней капли, так что я…

— Ваш отец был военный? — перебил его капитан Валье.

— Мой отец был сержантом прусской армии и долго защищал эту самую землю, которая нынче захвачена вами. Он был убит во время последнего штурма форта Битш.

Эти слова прозвучали в напряженной тишине; у всех сразу пропала охота высмеивать парадоксы Вильгельма насчет особого положения людей его национальности.

— Значит, в девяносто третьем году?

— Семнадцатого ноября девяносто третьего года, в канун дня поминовения усопших, мой отец отправился из дому в полк. Я знаю это от матери — он сказал ей, что какая-то дерзкая уловка дает им возможность без единого выстрела овладеть крепостью. Через сутки его принесли к нам уже умирающего; он испустил дух на пороге родного дома, но успел взять с меня слово, что я останусь с матерью. Она пережила его на две недели. Мне потом рассказали, что во время ночного штурма ему вонзил саблю в грудь какой-то молодой солдат — этим ударом он оборвал жизнь одного из храбрейших гренадеров принца Гогенлое.

— Но мы уже слышали эту историю, — сказал майор.

— Ну да, — подхватил капитан Валье, — это же тот самый прусский сержант, которого убил Дерош!

— Дерош! — воскликнул Вильгельм. — Вы говорите о поручике Дероше?

— Нет, нет, что вы! — поспешно вмешался один из офицеров, почуяв, что тут кроется что-то зловещее. — Мы говорим о Дероше из гарнизонной егерской части — ему этот первый подвиг не пошел впрок, четыре года назад он был убит.

— Ах так, он убит, — проговорил Вильгельм, вытирая крупные капли пота со лба.

Несколько минут спустя офицеры откланялись, оставив Вильгельма в одиночестве. Дерош увидел из окна их удаляющиеся фигуры и спустился в обеденный зал; его шурин сидел, облокотившись о длинный стол и спрятав лицо в ладони.

— Ага, нас уже сморил сон! Ну, а я голоден, как волк. Моя жена наконец уснула, и я хочу поужинать… Давайте выпьем по стаканчику, это нас сразу взбодрит, и вы составите мне компанию.

— Нет, у меня голова разболелась, я поднимусь в свой номер, — сказал Вильгельм. — Кстати, господа офицеры порассказали мне всяких чудес про этот форт. Вы не поводите меня по нему завтра?

— С удовольствием, мой друг.

— Значит, завтра утром я вас разбужу.

Дерош вздохнул, потом отправился в комнату Вильгельма, где поставили кровать и ему — церковь еще не освятила его брак с Эмилией, и он должен был спать врозь с женой. Вильгельм во всю ночь не сомкнул глаз и то безмолвно плакал, то яростно вглядывался в лицо спящего зятя, который улыбался во сне.

То, что мы именуем предчувствием, можно уподобить рыбе-лоцману: она остерегает огромных и полуслепых китов то от острого гребня скалы, едва выступающего над водой, то от песчаной отмели. Мы шагаем по жизни до того бездумно, что иные из нас, по натуре особенно беспечные, расшиблись бы или сломали себе голову, так и не обратившись мыслью к богу, когда бы поверхность их благополучия порою не замутнялась тиной. Одни мрачнеют при виде летящего ворона, другие — без видимой причины, третьи, пробудившись утром, продолжают лежать, полные тревоги, потому что им приснился зловещий сон. Все это и есть предчувствие. «Тебя подстерегает опасность», — говорит сновидение; «будь осторожен», — кричит ворон; «веселье не к месту», — шепчет чем-то отягощенный мозг.