Жерар Нерваль - Дочери огня

Застолье было оживленное: каждому досталась частица веселья и счастья, переполнявших Дероша. Ему с восторгом рассказывали об Италии, о Египте, горько сетуя при этом на злокозненную судьбу, вынуждавшую стольких превосходных воинов нести службу в пограничных крепостях.

«Мы же просто задыхаемся здесь, — ворчали иные офицеры, — жизнь до того скучна и однообразна, что лучше уж плавать на корабле, чем вот так сидеть на одном месте, где ни тебе схваток с неприятелем, ни развлечений, ни надежды на повышение. «Этот форт неприступен», — сказал Бонапарт, побывав у нас проездом в Германию, где воюет сейчас наша армия, так что смерть нам грозит разве что от скуки».

«Увы, друзья мои, — ответил Дерош, — и в мое время было отнюдь не веселее: я ведь тоже служил здесь и тоже, как вы, роптал. Начал я простым солдатом и износил не одну пару казенных подметок на всех дорогах мира, пока не дослужился до офицерских погон; к тому времени я только и выучился что ходьбе в строю, умению определять направление ветра да начаткам грамматики. Поэтому, когда меня произвели в подпоручики и вместе с сорок вторым Шерским батальоном направили в Битш, я решил, что могу наконец серьезно и систематически пополнять образование. И, взяв себе это в голову, накупил кучу книг, карт и планов. Я погрузился в теорию и с налету выучил немецкий язык, потому что в этом французском, истинно французском краю все говорят лишь по-немецки. Оттого и время, такое тягучее для вас, людей более ученых, чем я, летело для меня слишком быстро, и по вечерам я забирался в каменную клетушку под спиралью главной лестницы, наглухо затыкал все бойницы, зажигал светильник и брался за учение. Однажды, поздним вечером… — Дерош секунду помолчал, провел рукой по глазам, залпом допил вино и, не кончив фразы, продолжал: — Все вы знаете горную тропинку, которая ведет из долины в наш форт: теперь ее сделали непроходимой — взорвали там большой утес, и на его месте зияет нынче пропасть. Так вот, эта тропа всегда оказывалась гибельной для врагов, когда они пытались идти по ней на штурм форта: стоило бедолагам ступить на нее, как их накрывал огонь четырех двадцатичетырехфунтовых орудий, и от него не было спасения на всем склоне; наверное, эти пушки и сейчас там стоят…»

«Должно быть, вы отличились во время такого штурма? И были произведены в поручики?» — спросил полковник.

«Да, господни полковник, и в первый и последний раз собственноручно убил человека, которого видел лицом к лицу. Потому мне всегда тягостно бывать в этом форту».

«Что вы такое рассказываете! — запротестовали его слушатели. — Двадцать лет воевали, у вас на счету по меньшей мере пятнадцать крупных боев, не говоря уже о десятках схваток, и при этом вы заявляете, что убили одного-единственного неприятеля?»

«Нет, господа, я сказал другое. За это время я сделал тысяч десять выстрелов и, может быть, пять тысяч пуль угодило в ту самую мишень, в которую метит каждый солдат. Но я утверждаю, что в Битше рука моя впервые обагрилась кровью неприятеля, что только здесь я изведал это страшное ощущение, когда изо всех сил вонзаешь острие сабли в грудь человека и оно, вздрагивая, застревает в ней».

«Вы правы, — прервал его какой-то офицер. — Солдат многих убивает, но убил он или нет, ему неизвестно. Скажем так: в бою стреляют с намерением убить, и все-таки это не расстрел. Даже в самых жестоких сражениях дело редко доходит до штыковых атак: сталкиваются не люди, а две армии, одной удается удержать свои позиции, другая отходит, не вступая в рукопашную, ружья стреляют, но как только сопротивление сломлено, их опять вскидывают на плечо. А вот в кавалерии иначе: там рубят по живому…»

«И как навсегда запоминается, — продолжал Дерош, — последний взгляд противника, убитого на дуэли, его предсмертный хрип, грузное падение тела, вот так передо мной, словно угрызение совести — что ж, смейтесь, если вам смешно, — стоит бледное угрюмое лицо прусского сержанта, которого я убил в маленьком пороховом погребе форта».

Все хранили молчание, и Дерош начал свой рассказ.

«Как я уже говорил, по ночам я занимался; так было и в ту ночь. К двум часам всем, кроме часовых, полагается спать. Патрули делают обход постов беззвучно, всякий шум возбраняется. И вдруг мне послышался в галерее под моей каморкой гул шагов, потом будто кто-то открыл дверь, и она заскрипела. Я бросился к галерее, прислушался к тому, что там происходит, и негромко позвал часового. В ответ молчание. Немедля разбудив канониров, я кое-как напялил мундир, выхватил саблю из ножен и побежал в галерею. Когда мы, человек тридцать, добежали до круглой площадки в самом ее центре, наши фонари осветили пруссаков — нашелся предатель, который отпер им потерну. Они шли беспорядочной толпой и, увидев нас, успели сделать несколько выстрелов, которые отдались чудовищным грохотом под этими нависшими сводами.

Теперь мы оказались лицом к лицу — нападающие, которые все прибывали, и защитники, тоже продолжавшие сбегаться в галерею, где было уже не повернуться; правда, противников покамест еще разделяла узкая полоса, шагов в восемь, не больше, но никто и не думал ступить на нее — так потрясены были застигнутые врасплох французы и ошеломлены не ожидавшие отпора пруссаки.

Но замешательство длилось недолго. Площадку озарял свет нескольких факелов и фонарей, повешенных канонирами на стены, и вот завязалось некое подобие древней битвы. Я стоял напротив высоченного прусского сержанта, на его мундире красовалось множество шевронов и медалей, за плечами висело ружье, но в такой давке он и пошевелить им не мог — эти подробности, увы, врезались мне в память. Быть может, сержант не помышлял о сопротивлении, но я бросился на него и вонзил саблю в это мужественное сердце; глаза его вылезли из орбит, кулаки судорожно сжались, и моя жертва рухнула на руки стоявших сзади солдат.

Больше я ничего не помню, знаю только, что был весь в крови, когда очутился на первом дворе; пруссаков вытеснили из потерны и пушечным огнем отогнали на прежние позиции» [214] …отогнали на прежние позиции. — Описанное Нервалем нападение пруссаков на форт Битш действительно имело место в указанный день — 17 ноября 1793 г. Однако это была не вылазка небольшого отряда, а массированное наступление, которое было отбито еще до того, как противники проникли внутрь форта, и до рукопашной схватки дело не дошло. .

Дерош кончил, все долго молчали, потом заговорили о чем-то другом. Какое горестное и вместе поучительное зрелище для человека, склонного к размышлению, являли собой лица этих воинов, омраченные рассказом о столь как будто непримечательном происшествии! И тут всякому стало бы ясно, какова она, цена жизни человека, даже если он — немец… об этом, доктор, красноречиво свидетельствовали смятенные взоры тех, чье ремесло — убийство.