Жерар Нерваль - Дочери огня

Впервые опубликована в «Le Messager» 25, 26 и 28 июня 1839 г. под названием «Форт Битш. Воспоминания из времен Французской революции», подписана инициалом Ж. В дальнейшем была включена в книгу «Дочери огня», хотя по теме и художественному воплощению заметно отличается от других повестей этой книги.

…Никто, в общем, не знал, что предшествовало гибели поручика Дероша, около года назад принявшего смерть в бою при Гамбергене спустя два месяца после своей свадьбы. Если это и впрямь было самоубийство, да простит ему бог! Но можно ли назвать самоубийцей человека, который умирает, защищая отчизну, каковы бы ни были тайные его побуждения?

— И вот опять перед нами извечный вопрос о сделках с совестью, — сказал доктор. — Дерош просто-напросто философ, который твердо решил покончить с жизнью, но при том хотел принести пользу своей смертью, вот он и бросился в гущу схватки, изрубил, сколько смог, немцев, говоря себе: «Лучшего выхода у меня нет, теперь я умру спокойно!» — и, когда его настиг сокрушительный удар сабли, крикнул: «Да здравствует император!» Вам подтвердит это добрый десяток солдат его роты.

— И тем не менее это было самоубийство, — возразил Артур. — Но, по-моему, было бы несправедливо отказывать ему в христианском погребении.

— Так рассуждая, вы порочите подвиг Курция [212] …подвиг Курция. — По преданию, в IV в. до н. э. в середине римского форума разверзлась трещина, угрожавшая гибелью городу. Знатный юноша Марк Курций в полном вооружении бросился вместе с конем в пропасть, сразу же сомкнувшуюся. . Кто знает, быть может, этот благородный юноша-римлянин проигрался, или был несчастлив в любви, или устал от жизни. И все равно, как прекрасно, решившись покинуть этот мир, смертью своей принести пользу ближним! Потому ее и нельзя назвать самоубийством, что самоубийство — предел эгоизма: только из-за этого люди так его порочат. О чем вы задумались, Артур?

— О том, что, по вашим словам, Дерош перед смертью убил, сколько мог, немцев.

— Ну и что же?

— А то, что свидетельство этих бедняг перед престолом господа было отнюдь не в пользу прекрасной смерти поручика; вы уж простите, но как тут не сказать, что это весьма убийственное самоубийство.

— Ну, знаете, об этом в таких случаях не думают! Ведь немцы — враги!

— Враги у человека, который решился умереть? В такую минуту ему не до национальной розни, все его мысли обращены только к одному миру — к загробному, только к одному владыке — к всевышнему. Но аббат слушает нас и помалкивает, хотя, надеюсь, я выразил и его убеждения. Скажите же, что думаете об этом вы, — может быть, вам удастся разрешить наш спор; ведь тут бездна доводов за и против, притом что история Дероша, вернее, наши с доктором домыслы о ней так же расплывчаты, как и вызванные ею глубокомысленные рассуждения.

— Да, — сказал доктор, — я не раз слышал, что Дерош очень страдал из-за своей последней раны, которая так его изуродовала; возможно, он заметил, что его молодая жена скорчила гримасу или подслушал ее недобрую шутку, а ведь философы — народ щекотливый. Так или иначе, он погиб, и погиб добровольно.

— Добровольно лишь потому, что вы настаиваете на этом слове, хотя смерть человека в сражении никак нельзя называть самоубийством: само сочетание этих слов подчеркивает, как нелогично ваше рассуждение. На поле боя умирает тот, кого настигает орудие убийства, а не тот, кто ищет смерти.

— Так что же, по-вашему, это была роковая случайность?

— Теперь мой черед, — прервал его аббат, сосредоточенно о чем-то размышлявший во время этого спора, — и пусть вам покажется странным, что я не согласен ни с вашими парадоксами, ни с предположениями…

— Говорите, говорите же! Вам и карты в руки: вы старожил в Битше, Дерош, я слышал, был хорошо знаком с вами, может быть, даже исповедовался у вас…

— Будь оно так, мой долг был бы молчать, но, к несчастью, Дерош не обратился ко мне; тем не менее, поверьте, он умер как христианин, и я расскажу вам причины и обстоятельства его смерти, дабы вы сохранили в памяти образ благородного человека и храброго воина, умершего в свой срок на благо людям, на благо самому себе и согласно господнему произволению.

Дерош вступил в армию четырнадцати лет от роду — к тому времени большая часть наших солдат уже полегла в пограничных сражениях, и в республиканскую армию набирали подростков. Был он слабосилен, тонок, словно тростинка, бледен, и товарищи не могли без боли смотреть, как он весь изгибается под тяжестью ружья. Наверное, и вы слышали, что однополчане выпросили у капитана позволение укоротить его ружье на шесть дюймов. И это приспособленное к мальчишеским силам оружие творило чудеса в боях за Фландрию; потом Дероша перевели в Гагенау [213] Гагенау — город в Нижнем Эльзасе, с 1648 г. (после Вестфальского мира) принадлежал Франции. , в те места, где мы, вернее вы, вели такую изнурительную кампанию.

В ту пору, о которой пойдет речь, Дерош, уже в расцвете лет, был не столько рядовым или прапорщиком, сколько знаменем полка, потому что чуть ли не единственный остался в живых из двух пополнений; не успели произвести его в поручики — а было это года два с половиной назад, — как под Берггеймом, где он возглавил штыковую атаку, прусская сабля полоснула его по лицу. Рана была ужасная; хирурги из полевого госпиталя, которые не раз подтрунивали над ним, после тридцати сражений сохранившим девственную нетронутость, угрюмо насупились, когда к ним принесли Дероша. Если несчастный и выживет, он либо помешается в рассудке, либо впадет в слабоумие, говорили они.

На лечение его отправили в мецский госпиталь. Несколько лье его тащили на носилках, но поручик так и не пришел в сознание. Около полугода пролежал он в удобной постели под неусыпным присмотром, прежде чем у него достало сил сесть на кровати, и понадобилось еще сто дней, чтобы он открыл один глаз и начал различать предметы вокруг себя. Ему прописали укрепляющие лекарства, выносили на солнце, потом позволили двигаться, потом — немного прогуливаться, и наконец, подхваченный под руки товарищами, нетвердый на ногах, оглушенный, он однажды утром дотащился до Сен-Венсенской набережной — а до нее от военного госпиталя рукой подать — и солнечным полуднем уселся на эспланаде под липами общественного сада; бедняге казалось, что он заново родился на свет.

Постепенно он научился ходить без посторонней помощи и каждое утро садился на одну и ту же скамью в облюбованном им уголке эспланады; голова у него была замотана слоями черной тафты, открытым оставался лишь краешек лица, и когда Дерош проходил мимо гуляющих, он заранее знал, что мужчины отвесят ему низкий поклон, а у женщин невольно вырвется жест соболезнования, отнюдь не даривший утешения раненому.