Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

Чтобы подышать свежим воздухом, я придумал просить поесть, но это не привело к желанному результату, мне принесли поесть в вагон. Наконец мы добрались до конечной цели нашего путешествия. Меня вывели скованного из темного вагона на ярко освещенный зимним солнцем дебаркадер. Окидывая беглым взглядом станцию, я увидал русских солдат, сердце мое радостно дрогнуло, и я понял, в чем дело.

Поверишь ли, Герцен, я обрадовался как дитя, хотя не мог ожидать для себя ничего хорошего. Повели меня в отдельную комнату, явился русский офицер, и началась сдача меня, как вещи; читали официальные бумаги на немецком языке. Австрийский офицер, жиденький, сухощавый, с холодными, безжизненными глазами, стал требовать, чтобы ему возвратили цепи, надетые на меня в Австрии. Русский офицер, очень молоденький, застенчивый, с добродушным выражением лица, тотчас согласился на обмен цепей. Сняли австрийские кандалы и немедленно надели русские. Ах, друзья родные, цепи мне показались легче, я им радовался и весело улыбался молодому офицеру, русским солдатам. “Эх, ребята, – сказал я, – на свою сторону, знать, умирать”. Офицер возразил: не дозволяется говорить. Солдаты молча и с любопытством поглядывали на меня. Потом меня посадили в закрытый экипаж вроде курятника, с маленькими отверстиями вверху. Ночь была очень морозная, а я отвык от свежего воздуха.

Вы знаете остальное; я писал, что был посажен в Петропавловскую крепость, потом в Шлиссельбургскую, что Николай Павлович приказал мне написать рассказ обо всех моих действиях за границей. Я исполнил его желание и в конце исповеди прибавил: “Государь, за мое откровение простите мне мои немецкие грехи”.

По воцарении Александра Николаевича я был сослан в Сибирь; эта благодатная весть застала меня в Соловецком монастыре. В Сибири мне было очень хорошо. Муравьев – умнейший человек, он меня не теснил, но пословица справедлива: как волка ни корми, а он всё в лес глядит. Хоть и совестно, а пришлось и друзей обмануть, чтобы вырваться на волю».

Однако предчувствие Герцена скоро начало оправдываться. С приезда Бакунина польская струнка живей забилась в «Вольной русской типографии». Сначала Бакунин помещал в «Колоколе» свои статьи; Герцен предложил ему печатать статьи отдельными брошюрами или в изданиях, называемых «Голоса из России», потому что взгляды друзей расходились, а Герцен не желал печатать в «Колоколе» те статьи, с которыми внутренне не был вполне согласен. Главное несчастие заключалось в том, что взгляды Огарева и Бакунина были как-то ближе, и последний возымел большое влияние на первого. А Герцен всегда уступал Огареву, даже когда сознавал, что Огарев ошибается.

В то время русские приезжали еще много, но более с упреками, с замечаниями относительно симпатии к Польше и заступничества за нее. На эти нападения Герцен отвечал резко, что гуманность – его девиз, что он всегда будет на стороне слабого и не может ценой неправды купить сочувствие соотечественников. В том же году, то есть в 1861-м, приехал из России доктор по фамилии Нефталь с женой. По чертам его лица можно было угадать, что он еврей; впрочем, он и не скрывал своего происхождения. Это был очень знающий медик, он постоянно следил за наукой, и в его практике применялись совершенно новые приемы. Но я сознаюсь, что отнеслась к нему несколько скептически, потому что не имела случая видеть сама его знания на практике.

Заметно было, что Нефтали живут особенно уединенно. Нефталь бывал у нас часто, а жена его всё собиралась сделать мне визит. Не придавая ни малейшей важности визитам, я подумала, что она, вероятно, очень занята маленьким ребенком, за три месяца до того явившимся на свет, и потому поехала к ней первая. Когда мой кеб остановился у дома, в котором Нефтали занимали несколько комнат в нижнем этаже, стало заметно, что какая-то закутанная фигура осматривала подъехавший экипаж и сидящую в нем. Потом мне отперли дверь, и госпожа Нефталь меня очень любезно приняла. После моего посещения она стала присылать к нам с няней своего ребенка, который ежедневно гулял в парке с моими детьми. Но сама госпожа Нефталь всё обещала и откладывала свой визит к нам.

Наконец Герцен пригласил ее с мужем отобедать у нас. Нефталь спросил только, будет ли кто еще из знакомых. Герцен отвечал отрицательно, забыв, что звал князя Долгорукова. В назначенный день Нефтали приехали. Перед обедом я сидела с госпожой Нефталь наверху в салоне, когда раздался звонок и вскоре появился князь Петр Владимирович Долгоруков. Я немедленно познакомила князя с госпожой Нефталь. Они пожали друг другу руки, и завязался общий разговор; потом Петр Владимирович спросил у меня, где мужчины. Я отвечала, что они сидят внизу. Тогда князь встал, чтобы идти к ним в столовую; почтительно раскланиваясь с госпожой Нефталь, он сказал ей, что будет иметь честь представиться на днях. Госпожа Нефталь, как светская женщина, была тоже необыкновенно любезна с князем; но когда он удалился, она с трудом перевела дух и, обмахиваясь платком, сказала:

– Я боялась, что мне сделается дурно, я вам всё расскажу.

Я поспешила позвонить и велела подать воды. Когда госпожа Нефталь выпила стакан воды и оправилась немного, она рассказала следующее:

– Вот почему я к вам не решалась ехать, я боялась какой-нибудь встречи, особенно с князем Долгоруковым; я чувствовала, что встречу его здесь. Сколько раз он у меня обедал, ведь я была замужем за его двоюродным братом и… бежала с Нефталем… Я была очень несчастна в замужестве… Вероятно, князь меня узнал так же хорошо, как я его, но какой такт, какая деликатность с его стороны…

С тех пор князь Долгоруков бывал часто у госпожи Нефталь, обедал у них, восхищался их сыном. Это был действительно замечательный ребенок: очень крупный для своего возраста, смуглый, кудрявый, с огромными черными глазами, он мог бы служить прекрасной моделью для изображения Иоанна Крестителя в детстве. Отец его, как сказано выше, был еврей красивой наружности, а мать – грузинка из царственного дома грузинских князей. После нашего отъезда на континент в 1864 году Нефтали уехали навсегда в Америку, где Нефталь приобрел большую славу как медик.

Между прочими соотечественниками, приезжавшими к Герцену, помню Об-ва. Он мало говорил, казалось, всматривался в деятельность издателей «Колокола». Вскоре он сблизился с Огаревым и усердно помогал ему в изложении нужд народа в брошюре под названием «Что нужно народу». Наружности он был довольно симпатичной, среднего роста, широк в плечах, носил огромные усы, напоминавшие покойного короля Италии Виктора-Эммануила. Об-в прожил довольно долго в Лондоне и в то время очень сочувственно относился к Герцену и Огареву.