Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

На другое утро Шарко опять выслушал грудь больного и сказал:

– Надобно опять ставить вантузы. У вас воспаление в левом легком, но это не важно. Воспалено самое маленькое место.

Мне было очень больно, что он сказал это при Герцене, потому что я вспомнила, что Александр Иванович говорил всегда: «Я умру или параличом, или воспалением легких».

Все изумились неосторожности Шарко.

С этого дня больной каждый раз спрашивал доктора:

– Воспаление распространяется?

И Шарко отвечал:

– Нисколько.

В понедельник больному стало немного лучше; ему поставили шпанскую мушку, она не натянула. Доктор велел поставить другую, повыше. Та немного соскользнула и произвела мелкие пузырьки. Снимать мушку мне помогал Вырубов. Наташа, хотя и была со мной днем, но, сама больная еще, мало могла помочь. Ольга же редко входила к отцу; она находилась с Мейзенбуг, в комнатах, отдаленных от комнаты Александра Ивановича.

Когда Вырубов сел подле больного, то нашел его очень взволнованным. Александр Иванович сказал ему:

– Меня держат точно помешанного, не сообщают никаких новостей. Скажите мне, отдали Рошфора под суд или нет? 85

– Отдали, – отвечал Вырубов.

– Сколько голосов?

– 234.

– Против скольких?

– Против 34.

Жар начал спадать.

На следующее утро доктор остался очень доволен. Несмотря на это, провожая его, я спросила:

– Не вызвать ли сына Герцена?

– Если понадобится, я вам скажу, но до сих пор не вижу ни малейшей опасности.

Во вторник доктор нашел, что жар усилился, а когда приехал вечером, то сказал:

– Сегодня вечером даже пульсация не возвысилась. Это шаг вперед. Если завтра пойдет так же, то я положительно скажу вам цифру.

У всех нас воскресла надежда.

В ночь на среду Герцен снова стал волноваться так сильно, что не мог найти себе места, сердился и беспрестанно говорил:

– Боль нестерпимая, боль нестерпимая.

Послали за Шарко, по-видимому, он не ждал этой перемены и, осмотрев больного, сказал:

– Теперь можете выписать сына: если он приедет понапрасну, то может только порадоваться с нами.

Затем велел поставить больному на грудь шпанскую мушку и уехал.

Герцен согласился с трудом и всё говорил:

– Они все делают вздор.

Тогда я была не в состоянии размышлять и критиковать действия Шарко, у меня хватало только сил исполнять его приказания, теперь же я вполне согласна с Александром Ивановичем…

На следующий день Шарко приехал в полдень.

Жар не убавлялся. Герцен дышал тяжело.

С того времени как доктор узнал, что у Александра Ивановича диабет, он велел ему давать как можно чаще бульон, кофе, крепкий чай, малину; но, несмотря ни на что, силы больного иссякали. Спать он не мог. Ему стали давать пилюли против бессонницы. Он засыпал, но отрывочно, и во сне бредил.

Вырубов, который находился у нас во время второго визита Шарко, по отъезде доктора сказал:

– Не лучше ли собрать консультацию?

И когда приехал Шарко, Вырубов спросил у него, не полезно ли это будет. Шарко отвечал:

– Я понимаю ваше положение, но не нахожу надобности в консультации. В болезни господина Герцена нет ничего спорного. У него поражено левое легкое, и если сил хватит снова refaire 86 то, что уже исчезло, то он спасен. Сверх всего, я должен сказать вам, что диабет очень мешает. В пять часов я опять буду у вас, располагайте мной. Против консультации ничего не имею.

По отъезде Шарко Вырубов предложил привезти на консультацию друга своего, доктора Дю Бризе. Шарко мы ждали долго; наконец он приехал и, по-видимому, был не совсем доволен присутствием другого доктора.

Следовало предупредить больного, я вышла к нему и сказала с веселым видом:

– Здесь Вырубов со своим другом. Я бы очень желала знать его мнение о твоем лечении.

– Но что скажет Шарко? – спросил Герцен.

– Шарко согласен.

– В таком случае, скажи Вырубову, что я очень рад, а Шарко – что очень огорчен.

Он мог еще шутить…

Доктора вошли. Вырубов помог мне поддержать больного, и Дю Бризе выслушал его грудь, но когда, по моей просьбе, хотел сказать при больном несколько утешительных слов, Шарко перебил его и стал утверждать, что поражена б\льшая часть легкого. Я не позволила ему продолжать и, обратившись к Герцену, сказала:

– Месье Шарко находит, что у тебя меньше жара. Сказав это, я взглянула на Шарко так выразительно, что он подтвердил мои слова.

Герцену прописали пилюли с хинином и мускусом. Консультация кончилась ничем. Дю Бризе подошел ко мне с изъявлением, что всё сделано хорошо, следует только продолжать. Собственно, я и предчувствовала, что консультация не даст ничего.

В среду, накануне кончины Александра Ивановича, проходила по нашей улице военная музыка. Герцен очень любил ее. Он улыбнулся и отбил такт по моей руке. Я едва удерживала слезы. Помолчав немного, он вдруг сказал:

– Не надобно плакать, не надобно мучиться, мы все должны умереть.

А спустя несколько часов, сказал вдруг:

– Отчего бы не ехать нам в Россию?

В этот день в нашей семье прошел разговор, не послать ли за Огаревым. Вырубов не советовал, вероятно, потому, что Огареву трудно было переезжать; но я все-таки настояла, и ему телеграфировали.

Ночь эту больной провел беспокойно, поминутно просыпался и просил пить. В четыре часа он стал так тревожен, что не мог более спать, и как-то торжественно сказал мне:

– Ну, доктора – дураки, они чуть не уморили меня этими старыми средствами и диетой. Сегодня я сам себя буду лечить. Я знаю лучше них, что мне полезно, что мне надобно. Чувствую страшный голод, звони скорей и прикажи, чтобы мне подали кофе с молоком и хлебом.

– Еще слишком рано, еще нет и пяти часов, – сказала я.

– Ах, какая ты смешная, – возразил на это весело Александр Иванович, – зачем же ты так рано оделась?

Я ничего на эти слова не возразила. С первого дня болезни я не ложилась спать. Войдя в комнату Наташи, я сказала ей, что больной требует хлеба и прочего, а Шарко строго запретил всё это.

Герцен нетерпеливо позвал нас обеих. Тогда я позвонила и заказала café complet 87. Вскоре принесли черный кофе, но хлеба нигде не могли достать, так как было еще слишком рано, а вчерашнего в доме не было. Мы попросили гарсона достать как-нибудь. Больной не верил нам и думал, что мы боимся дать ему без позволения доктора.

Наконец принесли немного молока и крошечный кусочек хлеба. Мы подали Герцену, он выпил немного молока, а хлеба есть не стал, говоря, что хлеб очень дурен.

– Теперь, – сказал он, – дайте мне скорей умыться и одеться. Погрейте рубашку и фуфайку. Я хочу вымыться и переменить белье до приезда Шарко. Мне хочется поразить его.

Больной волновался, и мы уступили ему. Перемена белья его ужасно утомила. Наташа позвала Моно, который постоянно находился в доме как короткий знакомый Мальвиды и Ольги. Моно помог поднять его и надеть фуфайку. Герцен сказал ему несколько приветливых слов.