Всеволод Крестовский - Петербургские трущобы

В Петербурге нет и не было официально «жидовского квартала»; но с тех пор, как евреям дозволено селиться в столицах, они сами по себе завели нечто в этом роде. Центр еврейского населения в Петербурге – как мы уже говорили гораздо раньше – представляют Подьяческие улицы. Садовая – от Кокушкина переулка до Никольского рынка – и набережная Екатерининского канала, близ Вознесенской церкви.

Затем некоторая часть этого населения уклонилась от своего главного центра и перебросилась за Фонтанку, у Обухова моста, по Обухову же проспекту. Тут, в одном доме, она оселась так прочно, что самое место, в среде знающих людей, получило название «еврейского двора» или «жидовского подворья», подобно тому как под Невской лаврой существует «чухонское подворье» – сборный пункт приезжих чухон и «желтоглазых» [330], откуда, между прочим, можно добывать лучших лошадей-шведок, так как торговля ими составляет специальность «чухонского подворья».

В центре импровизированного квартала есть целые дома, сплошь заселенные одними только евреями; их легко отличить по особенному характеру грязи и запустения: снаружи в окнах – ни штор, ни занавесок, а занавешиваются они от солнца каким-нибудь камзолом или юбкой, от холоду же затыкаются бебехом, то есть подушкой или перинкой детской. На черных лестницах и во дворе под окнами вы почти всегда можете найти в изобилии рыбью шелуху, срезанную кожицу картофеля и лука, которые так и выкидываются куда ни попало.

Узкая, темная и сильно грязная лестница огромного и грязного же дома то зигзагами, то спирально вела на чердак, выше четвертого этажа. По этой лестнице осторожно нащупывала ступени женщина с ребенком на руках, которого она кутала в салоп допотопной конструкции, с длинным капишоном. В настоящее время эти салопы-антики встречаются только у кой-кого из кумушек-сердобольниц с Выборгской стороны да у бедных, заезжих из провинции евреек; но лет пятнадцать тому назад их можно было видеть еще на многих из зажиточных купчих старого склада.

Пройдя в конец по темному чердачному коридору, женщина уткнулась наконец в низенькую дверь и постучалась.

– Кто там? – возвысился резкий, скрипучий, «недовольный» голос женщины, сопровождавшийся плачем и криком ребят да ворчливым тараторством взрослых.

За дверью была слышна возня; казалось, что-то прибирали торопливо на скорую руку, как-то тревожно шмыгали туфлями, хлопнули крышкой сундука и наконец успокоились. Один только детский гам да писк раздавались.

– Да кто же там? – с досадой повторил нетерпеливый женский голос, приближаясь к двери.

– Свои, – откликнулась по-еврейски пришедшая женщина.

– Кто свои? Своих много тут! Назовися!..

– Да я, я – Рахиль! не узнала разве?

– Что ж ты молчишь? давно бы сказала! – возразила хозяйка, отворив ей двери.

– Божья помощь, Божья благодать над вами! – поклонилась пришедшая, не скидывая своего салопа.

– Спасибо, Рахиль… Садись, раздевайся…

Боковая дверь в стене, ведущая в темную и маленькую каморку, чуть-чуть приотворилась, и из нее наполовину высунулась озабоченно-внимательная физиономия мужчины, лет сорока, в порыжелой атласной ермолке и круглых очках на кончике длинного остренького носа.

– Божья помощь! – снова поклонилась пришедшая, приподнявшись с убогого кожаного стула.

– Ты одна? – осторожно спросили круглые очки.

– Одна как перст…

– А никто не шел за тобою сзади?

– Никого не видала.

– Ну, то-то!.. Сара, запри же дверь на крюк! верно, опять позабыла!

Хозяйка досадливо махнула ему рукой – дескать, успокойся, все уже сделано.

Пришедшая спустила с плеч свой салоп, перевела дух от усталости и огляделась.

Это была низкая, чердачная комната, с закоптелою русскою печью в углу и со скошенным к середине потолком – сообразно кровельным стропилам; комната тесная, полутемная, грязная, с явными признаками неряшливого беспорядка и бедности. Под двухстекольным маленьким оконцем приткнулся кое-как стол, с одной стороны которого Сара – болезненно-желтолицая, средних лет женщина, в каком-то подобии чепца, с разноцветными слинялыми лентами, поверх шелкового черного парика с прошивным белым швом на месте пробора – приготовляла к обеду какую-то рыбу; а с другой стороны присел на табурет мальчуган лет десяти и, болтая ногами, с явным неудовольствием пронзительно монотонил в долбежку заданный урок по засаленной еврейской книге в древнем черном переплете. Рядом с ним, угрозливо держа наготове розгу, восседала совершенная сова в образе старушечьем – почтенная, беззубая, крючконосая бабка этой семьи, с тупо-старческими свинцовыми глазами, в волосяном парике затхло-рыжего цвета, над которым торчали желтые и лиловые банты, в каких-то лохмотьях вместо одежды – и все время неугомонно ворчала, с мелочной, затаенно-старческой злостью ворчала то на своего ученика, то на болезненно-желчную хозяйку – невестку свою, то на полунагих замарашек-жиденят, которые ревели, пищали и дрались на полу за право обладания замученным котенком, валяясь по разбросанным вонючим бебехам. Позеленелая медной окисью люстра о семи подсвечниках, прикрепленная посредине сильно закоптевшего потолка, сырость, грязь и нестерпимая вонь чесноку да сырой рыбы дополняли обстановку этой мрачной берлоги. В полураскрытую дверь от темной каморки было видно, как при свете сального огарка круглые очки пересыпали что-то вроде сухой травы с большого жестяного противня в маленькие тюрички из бумаги.

– Берко что делает? – спросила пришедшая, кивнув на каморку.

– А что и всегда: чай фабрикует, – отвечала Сара тем тоном, который показывал, что занятие Берки не составляет тайны для ее гостьи.

– Капорский?

– Да, капорка!.. Впрочем, нынче не голый: он теперь из одного трактира – тут поблизости – покупает от мальчишки спивной чай… Вот и теперь еще сушится на печке… потом мешаем с капоркой… так-то лучше выходит, и сбыт ничего.

– А сбыт по-прежнему, все за город?

– За город… Маймисты перекупают.

– Помогай Бог, помогай! – вздохнула пришедшая и развернула принесенного ребенка.

– Чье это у тебя дитя? – спросила хозяйка, не без удивления оглядев его, потому что, пока оно было закрыто салопом, Сара полагала, что это вещи, которые Рахиль принесла для сбыта, в качестве «темного» товара.

– Дитя-то?.. Христианское, – улыбнулась Рахиль, показывая ребенка.

– Зачем оно у тебя?

– К вам принесла…

– Ой, полно говорить загадки!.. у нас и своего писку довольно… Берко! Берко! – стала она кликать своего мужа, – брось капорку! ступай сюда! – Рахиль дитя принесла, говорит – христианское!..

Берко вышел из своей каморки; старуха бабушка, не выпуская розги, тоже подошла и злобно наклонилась к младенцу.