Всеволод Крестовский - Петербургские трущобы

– Что мне Слюняй!.. невидаль какая!.. – с нежной истомой и своего рода кокетством цедит сквозь зубы захмелевшая старуха. – Я соблюдаю себя, чтобы завсегда как была, есть и буду… Я, значит, верность тоже иметь желаю… и чувствую, значит… (Старуха начинает пьяно всхлипывать и плачет.) И ты меня не обидь… никогда ты меня не обидь… а не то – наплюю…

– Да!.. верность!.. – бормочет малковский Отелло. – А сама Слюняю подмигивала… Зачем за обедней шепталась с ним? Не видел я, что ли!.. Это нехорошо… я тебе друг и полюбовник есть – так ты и понимай это, песья дочка, подлюха!.. По-цалуемся… Ну!.. п-цалуемся же!

– Душенька… миленький… поднеси шкальчик… – не вяжет лыка вконец уж размякшая Дездемона.

И эти безобразные сцены почти на каждом шагу разыгрываются в странном, разрушающемся доме.

Вот, под навесом, старый солдат нещадно лупит ремнем по спине мальчика и девочку, направляя попеременно то на того, то на другую свои удары. И на пронзительные крики этих детей никто не обращает ни малейшего внимания: они не раздирают ничьего уха, не коробят ничьих нервов, не смущают ничьего сердца – потому каждый занят тут сам по себе, своим делом, своей подругой, своею беседой приятной и своим еще более приятным полуштофом. Старый солдат в полную волю дает моцион своей расходившейся руке. Самому лень было идти на улицу просить подаяния – «потому праздник, всякая тварь, по писанию, отдыхать должна», – он и послал двух сирот, доставшихся ему на попечение от его подруги, что померла в Калинкинской больнице. Показалось ему, с пьяных глаз, что дети мало принесли подаяния, надо бить их – зачем мало, значит, выручили; подозревает, что себе утаили и добивается, куда и как оно утаено.

Безобразная лупка ремнем продолжается долго – пока дети не упадут замертво, пока не устанет рука их мучителя. Посмотрит тогда он на их синяки с кровавыми рубцами и подумает: «Ладно! с язвами-то, надо полагать, больше творить им станут милостыню Христову – это дело, значит, нам на руку!» – и пойдет заливать водкой остаток своей расходившейся злости.

А там вон, на куче навоза, под опрокинутыми телегами, за грудой пивных ящиков, притаились в бочке двое жалких болезненно-исхудалых существ и жадно тянут водку из горлышка косушки, заедая ее грошовым пряником да паточными леденцами. Это – мальчик лет тринадцати и девочка лет десяти. Хозяева их, которым они нужны для тех же целей, как и солдату побиваемые дети, напились сегодня пьяны до бесчувствия – этим обстоятельством воспользовалась укрывшаяся пара, чтобы украсть у них несколько денег и косушку водки. Эти дети с год уже как сдружились между собою, у них все общее, они – муж и жена. И пьяная Дездемона со своим Отелло, и побиваемые мальчик с девочкой, и вся остальная артель очень хорошо знают, что чернавка Катька – полюбовница Гришки косого и что Гришка косой вчера напропалую бил свою Катьку за то, что та грош христарадный от него утаила. Но сегодня Гришутка с Катюшкой в согласии живут – пойти поглядеть нешто, что они там в бочке-то делают! И вот человек шесть осторожно, на цыпочках подкрадываются к куче навоза, приманив за собою двух-трех тощих собак-дворняжек.

– Ату их!.. Жучка! Арапка!.. у-сю-сю!.. у-лю-лю! Бери их! рви их!.. – раздаются вдруг азартные восклицания в подкравшейся кучке. – А, черти! вы тут целоваться!.. Глядикося, бабонька, обнимаются!.. Ах вы, провал вас дери!..

И начинается травля собаками влюбленной пары, сопровождаемая утешительным хохотом и весельем охотников. Гришка косой уже храбро борется вповалку ногами, руками и зубами с псом Арапкой, проникнувшим в его бочку, а Катюшка успела как-то выскочить из своего тайного убежища и с криком удирает по двору – только босые пятки мелькают – от двух собак, хватающих ее за икры да за лохмотья убогой юбчонки, сквозь которую в огромных прорехах белеется ее худенькое детское тело.

И эта травля устраивается не потому, чтобы орава нищих находила предосудительными отношения Гришки косого к Катьке-чернавке, а просто ради потехи: дай, дескать, помешаем да потравим их маленько, шутки ради; притом же и собаки не злые – так только погрозят, а чтобы порвать – никогда не порвут своего, домашнего человека.

И будь на месте этой малолетней пары дряхлый Отелло со своей беззубой Дездемоной – травля учинилась бы и над ними в точно таких же размерах и из таких же побуждений. Но, к чести малковских сердец, надо прибавить, что ни одна такая потеха не доходит до чересчур серьезных последствий, потому что в среде обитателей странного дома каждый раз у кого-нибудь возникает горячий протест против травли, особенно на малолетних.

Эти темные закоулки в чуланчиках и сараях, на погребах и чердаках, под телегами, в бочках, за дровами и во всех подобных местах служат, равно и зимой и летом, удобным местом для дележа затаенных денег и для любовных отношений нищим-малолеткам; а нищие взрослые пользуются ими с другою целью: забившись в такой укромный уголок, втайне от всех артельных и посторонних глаз, какая-нибудь баба или солдат подпарывает там свою жилетку или юбку и зашивает деньги, разменяв их предварительно на ассигнации.

К этому притону направлял свои стопы еврей Берко, тщательно завернувшись в камлотовую шинель от пронзительной снежной завирухи и нахлобучив на глаза неизменную котиковую шапку.

Сопровождаемый лаем собак, поднялся он на лестницу и вошел в квартиру, где обитала нищая братия.

Духота жарко натопленной печи, дым махорки и пар от ежеминутно растворяемой двери, общая грязь и сырость, писк грудных младенцев и руготня баб, говор мужчин и пьяные возгласы – человек двадцать разного народа и всякого возраста, в полной бесцеремонности, по-домашнему, кто как попало и в чем попало, штопают, пьют, едят, спят, дерутся, обнимаются, в карты играют – вот та картина, которую увидел вошедший Берко.

– А где зе вас больсий? – спросил он с обычно-еврейским гнусливым распевом, остановясь в дверях.

– Какого тебе большего? старосту, что ли?

Еврей утвердительно покачал головою.

– Слюняй! а Слюняй! Подь к жиду – тебя кличет!..

Косоглазый и криворукий Слюняй лениво поднялся с кровати, на которой, поджав под себя ноги, играл в кости с благочестивым ходебщиком на мнимое построение храмов.

– Чего тебе, гамоно ухо? зачем мою милость тревожишь? – в шутливо-грозном тоне подступил он к еврею.

– Сэкрэт… великий сэкрэт, – сообщил ему Берко, мигнув глазами на дверь, за которую тотчас же вышел со старостой.

Минут через пять они воротились.

– Гей!.. артель! на сходку! Полно ругаться! Ходи сюда все да слушай! – возвысил голос косоглазый Слюняй, становясь посредине комнаты.

Вся братия беспрекословно тотчас же бросила свои занятия и обступила набольшого.